Однако, помимо этого, мое настроение на дебаты с Маккейном было заметно другим. В отличие от моих дебатов с Хиллари и остальными демократами, которые так часто казались изощренной игрой, раздвоением волос и зарабатыванием очков стиля, различия между мной и Джоном Маккейном были реальными и глубокими; ставки в выборе одного из нас над другим будут отражаться десятилетиями, с последствиями для миллионов людей. Уверенный в своем владении фактами, уверенный в том, почему мои идеи имеют больше шансов, чем идеи Джона, решить проблемы, с которыми сейчас сталкивается страна, я почувствовал прилив энергии от нашего обмена мнениями и обнаружил, что (почти) наслаждаюсь нашими девяносто минутами на сцене.
Последебатные опросы неопределившихся избирателей показали, что я победил с большим отрывом. Моя команда была в восторге, в кулаках, в приветствиях и, вероятно, в нескольких частных вздохах облегчения.
Мишель была счастлива, но более сдержанна. Она ненавидела ходить на дебаты; по ее словам, сидеть там с невозмутимым видом, что бы обо мне ни говорили и как бы плохо я ни облажался, ее живот сводило, как будто ей сверлили зуб без новокаина. На самом деле, то ли из страха, что это может сглазить результат, то ли из-за ее собственного двойственного отношения к перспективе моей победы, она вообще избегала говорить со мной о скачках. Вот почему я был удивлен, когда в постели той ночью она повернулась ко мне и сказала: "Ты ведь выиграешь, не так ли?".
"Многое еще может случиться… но да. Есть довольно большой шанс, что так и будет".
Я посмотрел на свою жену. Ее лицо было задумчивым, как будто она решала в уме какую-то головоломку. Наконец она кивнула сама себе и вернула мой взгляд.
"Ты победишь", — мягко сказала она. Она поцеловала меня в щеку, выключила прикроватную лампу и натянула одеяло на плечи.
29 сентября, через три дня после дебатов в Оле Мисс, законопроект Буша о TARP не дотянул до принятия в Палате представителей тринадцать голосов: две трети демократов проголосовали в его поддержку, а две трети республиканцев — против. Доу Джонс немедленно упал на 778 пунктов, и после того, как пресса разразилась громкими заявлениями и, несомненно, потоком звонков от избирателей, наблюдавших, как испаряются их пенсионные счета, достаточное количество членов обеих партий передумали, чтобы через несколько дней принять измененную версию пакета мер по спасению.
Испытав огромное облегчение, я позвонил Хэнку Полсону, чтобы поздравить его за его усилия. Но хотя принятие TARP оказалось решающим для спасения финансовой системы, весь этот эпизод ничего не изменил в растущем впечатлении общественности о том, что GOP — и, соответственно, их кандидату в президенты — нельзя доверять ответственное отношение к кризису.
Тем временем, решения кампании, к которым Плауфф подталкивал несколько месяцев назад, приносили свои плоды. Наша армия организаторов и волонтеров разлетелась по всей стране, зарегистрировав сотни тысяч новых избирателей и начав беспрецедентные операции в штатах, где было разрешено досрочное голосование. Наши онлайн-пожертвования продолжали поступать, позволяя нам играть на любых медиа-рынках, которые мы выбирали. Когда за месяц до выборов кампания Маккейна объявила, что прекращает свои усилия в Мичигане, исторически ключевом штате, где идет борьба, чтобы сконцентрировать свои ресурсы в других местах, Плауфф был почти оскорблен. "Без Мичигана они не смогут победить!" — сказал он, покачав головой. "С таким же успехом они могут поднять белый флаг!".
Вместо того чтобы сосредоточить энергию на Мичигане, кампания Маккейна обратила свое внимание на человека, который стал маловероятной культовой фигурой: Джо Вурцельбахер.
Я встретил Вурцельбахера несколькими неделями ранее, когда по старинке стучался в двери в Толедо, штат Огайо. Это был тот вид агитации, который мне нравился больше всего: удивлять людей, когда они сгребали листья или занимались своими машинами на подъездной дорожке, наблюдая, как дети подъезжают на велосипедах, чтобы посмотреть, что это за суматоха.
В тот день я стоял на углу, раздавал автографы и разговаривал с группой людей, когда мужчина с бритой головой, которому на вид было около тридцати лет, представился Джо и спросил о моем налоговом плане. По его словам, он водопроводчик, и его беспокоит, что такие либералы, как я, затруднят его успех как владельца малого бизнеса. Под прицелом камер пресс-пула я объяснил, что мой план предусматривает повышение налогов только для 2 процентов самых богатых американцев, и что если инвестировать эти доходы в такие вещи, как образование и инфраструктура, то экономика и его бизнес, скорее всего, будут процветать. Я сказал ему, что считаю, что подобное перераспределение доходов — "когда вы распределяете богатство по округе", были мои слова — всегда было важным для открытия возможностей для большего числа людей.
Джо был приветлив, но неубедителен, и мы согласились не соглашаться, пожав друг другу руки перед моим уходом. В фургоне, направлявшемся обратно в отель, Гиббс, который, как и любой великий директор по коммуникациям избирательной кампании, обладал безошибочным нюхом на то, как несколько, казалось бы, безобидных слов могут вызвать политическую глупость, сказал мне, что мой комментарий о распределении богатства был проблематичным.
"О чем ты говоришь?"
"Фраза плохо опрашивается. Люди ассоциируют ее с коммунизмом и прочим дерьмом".
Я рассмеялся, сказав, что весь смысл отмены налоговых льгот Буша заключается в перераспределении доходов от таких людей, как я, к таким, как Джо. Гиббс посмотрел на меня как родитель, чей ребенок повторяет одну и ту же ошибку снова и снова.
Конечно, как только появились кадры, на которых мы с Вурцельбахером, которого тут же окрестили "Джо-водопроводчиком", Маккейн начал делать на этом акцент во время наших дебатов. Его кампания пошла на все, предполагая, что этот простой парень из Огайо разоблачил мою тайную, социалистическую программу перераспределения доходов, обращаясь к нему как к оракулу Средней Америки. Ведущие новостей внезапно стали брать интервью у Джо. Появились телевизионные ролики с Джо-водопроводчиком, и Маккейн взял Джо с собой на несколько предвыборных митингов. Сам Джо выглядел по очереди забавным, озадаченным, а иногда и подавленным своей новообретенной славой. Но когда все было сказано и сделано, большинство избирателей, похоже, рассматривали Джо не более чем отвлекающий маневр от серьезного дела — избрания следующего президента.
Большинство избирателей, но не все. Для тех, кто получал свои новости от Шона Хэннити и Раша Лимбо, Джо-водопроводчик вписывался в некую большую историю, включающую преподобного Райта, мою предполагаемую преданность радикальному общественному организатору Солу Алински, мою дружбу с моим соседом Биллом Айерсом, который когда-то был лидером воинствующей группы Weather Underground, и мое теневое мусульманское наследие. Для этих избирателей я больше не был просто левоцентристским демократом, который планировал расширить систему социальной защиты и прекратить войну в Ираке. Я был чем-то более коварным, тем, кого нужно бояться, тем, кого нужно остановить. Чтобы донести это срочное, патриотическое послание до американского народа, они все чаще обращались к своей самой бесстрашной защитнице — Саре Пэйлин.
С августа Пэйлин провалилась во время ряда громких интервью в СМИ, став главным героем "Субботнего вечера в прямом эфире" и других комедийных шоу. Но ее сила заключалась в другом. Первую неделю октября она провела, собирая большие толпы людей и с энтузиазмом насыщая их нативистской желчью. Со сцены она обвинила меня в том, что я "общаюсь с террористами, которые могут напасть на свою собственную страну". Она заявила, что я "не тот человек, который видит Америку так, как видим ее вы и я". Люди приходили на митинги в футболках с такими лозунгами, как PALIN'S PITBULLS и NO COMMUNISTS. СМИ сообщали о криках "Террорист!", "Убей его!" и "Прочь его голову!", раздававшихся из ее аудитории. Благодаря Пэйлин, казалось, что темные духи, которые долгое время таились по краям современной Республиканской партии — ксенофобия, антиинтеллектуализм, параноидальные теории заговора, антипатия к черным и коричневым людям — выходят на центральную сцену.
