Я делал это два или три раза в день, путешествуя из города в город, из штата в штат. И хотя новизна быстро улетучилась, энергия этих митингов не переставала наполнять меня удивлением. "Как на рок-концерте" — так описывали это репортеры, и, по крайней мере, с точки зрения шума это было точно. Но это было не то, что я чувствовал, находясь на сцене. Я не столько предлагал толпе сольное выступление, сколько пытался быть отражателем, напоминая американцам — через истории, которые они мне рассказывали, — обо всем, чем они действительно дорожат, и о грозной силе, которой они обладают, объединившись вместе.

Когда моя речь закончилась и я сошел со сцены, чтобы пожать руки вдоль линии канатов, я часто встречал людей, которые кричали, толкались и хватали меня. Некоторые плакали или прикасались к моему лицу, и, несмотря на все мои усилия отговорить от этого, молодые родители передавали воющих младенцев через ряды незнакомцев, чтобы я взял их на руки. Это волнение было забавным и временами глубоко трогательным, но оно также немного нервировало. На каком-то базовом уровне люди больше не воспринимали меня, как я поняла, со всеми моими причудами и недостатками. Вместо этого они завладели моей внешностью и превратили ее в сосуд для миллиона различных мечтаний. Я знал, что придет время, когда я разочарую их, не соответствуя тому образу, который мы с моей кампанией помогли создать.

Я также понимал, что если сторонники могли по кусочкам слепить из меня огромный символ надежды, то смутные страхи недоброжелателей могли с такой же легкостью перерасти в ненависть. И именно в ответ на эту тревожную правду я увидел, что моя жизнь изменилась больше всего.

В мае 2007 года, всего через несколько месяцев после начала моей предвыборной кампании, мне была назначена охрана Секретной службы под кодовым именем "Ренегат" и круглосуточная охрана. Это не было нормой. Если только вы не действующий вице-президент (или, в случае Хиллари, бывшая первая леди), кандидатам обычно не назначали охрану, пока они практически не обеспечивали номинацию. Причина, по которой мое дело рассматривалось иначе, причина, по которой Гарри Рид и Бенни Томпсон, председатель Комитета по национальной безопасности Палаты представителей, публично настаивали на том, чтобы Служба начала действовать раньше, была проста: Количество угроз, направленных в мою сторону, превышало все, с чем Секретная служба когда-либо сталкивалась ранее.

Начальник моего личного отдела Джефф Гилберт был впечатляющим человеком. Афроамериканец, с открытыми, дружелюбными манерами, он мог бы сойти за руководителя компании из списка Fortune 100. Во время нашей первой встречи он подчеркнул свое желание сделать переход как можно более плавным, понимая, что мне как кандидату придется свободно общаться с общественностью.

Джефф оказался верен своему слову: ни разу Служба не помешала нам провести мероприятие, а агенты сделали все возможное, чтобы скрыть свое присутствие (например, использовали тюки сена вместо металлических велосипедных стоек, чтобы создать барьер перед открытой сценой). Начальники смен, большинству из которых было за сорок, были профессиональны и вежливы, с сухим чувством юмора. Часто мы сидели на заднем сиденье самолета или в автобусе и рассказывали друг другу о своих спортивных командах или говорили о своих детях. Сын Джеффа был звездным атакующим лайнсменом во Флориде, и мы все стали следить за его перспективами на драфте НФЛ. Тем временем Реджи и Марвин сдружились с более молодыми агентами, ходили в одни и те же заведения после завершения дел кампании.

Тем не менее, внезапное появление вооруженных мужчин и женщин, окружавших меня повсюду, где бы я ни находился, выставленных у каждой комнаты, которую я занимал, было шоком для моей системы. Мое представление о внешнем мире начало меняться, заслоненное завесой безопасности. Я больше не ходила через парадный вход в здание, если была доступна черная лестница. Если я занимался в тренажерном зале отеля, агенты сначала закрывали окна тканью, чтобы потенциальный стрелок не мог попасть в поле зрения. Пуленепробиваемые барьеры устанавливались в любой комнате, где я спал, включая нашу спальню дома в Чикаго. И у меня больше не было возможности ездить на машине куда бы то ни было, даже по кварталу.

По мере того, как мы приближались к номинации, мой мир сужался еще больше. Появилось больше агентов. Мои передвижения стали более ограниченными. Спонтанность полностью исчезла из моей жизни. Для меня больше не было возможным или, по крайней мере, легким пройтись по продуктовому магазину или случайно поболтать с незнакомцем на тротуаре.

"Это похоже на клетку цирка", — пожаловался я однажды Марвину, — "а я — танцующий медведь".

Бывали моменты, когда я сходил с ума, настолько пресытившись строго запланированным режимом ратуш, интервью, фотосессий и сбора средств, что вставал и уходил, внезапно отчаявшись найти хорошее тако или последовать за звуками какого-нибудь близлежащего концерта на открытом воздухе, заставляя агентов бежать за мной, шепча в наручные микрофоны "Renegade on the move".

"Медведь на свободе!" Реджи и Марвин немного радостно кричали во время таких эпизодов.

Но к зиме 2008 года эти импровизированные вылазки случались все реже и реже. Я знал, что непредсказуемость усложняет работу моего реквизита и увеличивает риск для агентов. И в любом случае, тако были не такими вкусными, как я себе представлял, когда меня окружал круг озабоченных агентов, не говоря уже о толпе и репортерах, которые быстро собирались, как только меня узнавали. Когда у меня появлялось свободное время, я чаще всего проводил его в своей комнате — читал, играл в карты, спокойно смотрел по телевизору игру в мяч.

К облегчению своих хозяев, медведь привык к неволе.

-

К концу февраля мы создали, казалось, непреодолимое преимущество над Хиллари по числу объявленных делегатов. Примерно в это время Плауфф, всегда осторожный в своих оценках, позвонил из Чикаго и сказал мне то, что на каком-то уровне я уже знал.

"Я думаю, можно с уверенностью сказать, что если мы правильно разыграем наши карты в ближайшие несколько недель, вы станете кандидатом от демократов на пост президента США".

После того как мы повесили трубку, я сидел в одиночестве, пытаясь разобраться в своих эмоциях. Наверное, была гордость — чувство удовлетворения, которое испытывает альпинист, оглядываясь на изрезанную землю внизу. Но в основном я чувствовал некую неподвижность, без восторга или облегчения, отрезвленный мыслью, что обязанности по управлению больше не являются отдаленной возможностью. Мы с Эксом, Плауффом и мной стали чаще спорить о нашей предвыборной платформе, причем я настаивал на том, чтобы все наши предложения выдерживали тщательную проверку — не столько из-за необходимости защищать их во время выборов (опыт излечил меня от мысли, что кто-то еще обращает пристальное внимание на мои планы налоговой реформы или экологического регулирования), сколько потому, что мне, возможно, придется их реализовывать.

Такие прогнозы на будущее могли бы занять еще больше моего времени, если бы не тот факт, что, несмотря на то, что математика показывала, что я стану номинантом, Хиллари просто не сдавалась.

Любой другой так бы и сделал. У нее заканчивались деньги. Ее кампания была в смятении, а обвинения сотрудников выплескивались в прессу. Единственный оставшийся шанс Хиллари выиграть номинацию зависел от того, как убедить суперделегатов — несколько сотен избранных представителей демократов и инсайдеров партии, которые получили право голоса на съезде и могли голосовать как угодно — выбрать ее, когда партия соберется в августе. Это была тонкая тростинка, за которую можно было ухватиться: Хотя Хиллари начала с большим отрывом от суперделегатов (которые, как правило, объявляют о том, как они будут голосовать, задолго до съезда), по мере того, как затягивался сезон праймериз, все больше и больше людей переходили на нашу сторону.