Тоот показала мне, как вести баланс чековой книжки и не покупать ненужные вещи. Именно благодаря ей, даже в самые революционные моменты моей юности, я мог восхищаться хорошо управляемым бизнесом и читать финансовые страницы, и именно поэтому я был вынужден игнорировать слишком широкие заявления о необходимости все разрушить и переделать общество с чистого листа. Она научила меня тому, что нужно много работать и делать все возможное, даже если работа неприятна, и выполнять свои обязанности, даже если это неудобно. Она научила меня сочетать страсть с разумом, не слишком радоваться, когда жизнь складывалась удачно, и не слишком расстраиваться, когда все шло плохо.
Все это мне внушила пожилая, простодушная белая леди из Канзаса. Именно ее мнение часто вспоминалось мне во время предвыборной кампании, и именно ее мировоззрение я ощущал во многих избирателях, с которыми сталкивался, будь то в сельской Айове или в черном районе Чикаго. Та же тихая гордость за жертвы, принесенные ради детей и внуков, то же отсутствие претенциозности, та же скромность ожиданий.
И поскольку Тоот обладала как замечательными достоинствами, так и упрямыми ограничениями своего воспитания — поскольку она горячо любила меня и готова была буквально на все, чтобы помочь мне, но при этом так и не смогла полностью избавиться от осторожного консерватизма, который заставил ее тихо мучиться, когда моя мать впервые привела моего отца, чернокожего мужчину, домой на ужин, — она также научила меня запутанной, многогранной правде о расовых отношениях в нашей стране.
"НЕ СУЩЕСТВУЕТ черной Америки, белой Америки, латиноамериканской Америки и азиатской Америки. Есть Соединенные Штаты Америки".
Вероятно, эта фраза больше всего запомнилась из моей речи на съезде в 2004 году. Я задумывал ее скорее как заявление о стремлении, чем как описание реальности, но это было стремление, в которое я верил, и реальность, к которой я стремился. Идея о том, что наше общее человечество имеет большее значение, чем наши различия, была вшита в мою ДНК. Она также описывала то, что я считал практическим взглядом на политику: В демократическом обществе для осуществления больших перемен необходимо большинство, а в Америке это означало создание коалиций по расовому и этническому признаку.
Безусловно, так было и со мной в Айове, где афроамериканцы составляли менее 3 процентов населения. Изо дня в день наша кампания не считала это препятствием, а просто фактом жизни. Наши организаторы сталкивались с очагами расовой неприязни, иногда открыто высказываемой даже потенциальными сторонниками ("Да, я думаю о том, чтобы проголосовать за ниггера", звучало не раз). Однако нередко враждебность выходила за рамки грубого замечания или хлопнувшей двери. Одна из наших самых любимых сторонниц проснулась за день до Рождества и обнаружила, что ее двор усеян сорванными знаками OBAMA, а дом разгромлен и исписан расовыми эпитетами. Чаще всего встречались не подлости, а тупость: наши волонтеры получали замечания, которые знакомы любому чернокожему человеку, проведшему время в среде преимущественно белых, — вариации на тему "Я не считаю его чернокожим, на самом деле…. Я имею в виду, он такой умный".
Однако в большинстве своем белые избиратели в Айове оказались такими же, как и те, кого я обхаживал всего несколькими годами ранее в штате Иллинойс, дружелюбными, вдумчивыми и открытыми к моей кандидатуре, их меньше волновал мой цвет кожи или даже мое мусульманское имя, чем моя молодость и отсутствие опыта, мои планы по созданию рабочих мест или прекращению войны в Ираке.
Что касается моих политических советников, то наша работа заключалась в том, чтобы сохранить это положение. Не то чтобы мы уклонялись от расовых вопросов. Наш веб-сайт четко обозначил мою позицию по таким горячим темам, как иммиграционная реформа и гражданские права. Если бы меня спросили в городском совете, я бы без колебаний объяснил сельской, полностью белой аудитории реалии расового профилирования или дискриминации при приеме на работу. Внутри кампании Плауфф и Экс прислушивались к проблемам чернокожих и латиноамериканских членов команды, независимо от того, хотел ли кто-то подправить телевизионную рекламу ("Можем ли мы включить хотя бы одно черное лицо, кроме лица Барака?" (По крайней мере, в этом отношении мир опытных политических оперативников высокого уровня не сильно отличался от мира других профессий, поскольку цветные молодые люди постоянно имели меньший доступ к наставникам и сетям — и не могли позволить себе согласиться на неоплачиваемую стажировку, которая могла бы поставить их на быстрый путь к ведению национальных кампаний. Это была одна из тех вещей, которые я был полон решимости помочь изменить".) Но Плауфф, Экс и Гиббс не извинялись за то, что отводили акцент на любой теме, которая могла бы быть названа расовым недовольством, или расколоть электорат по расовому признаку, или сделать что-либо, что привело бы к тому, что я стал бы "черным кандидатом". Для них формула расового прогресса была проста — мы должны победить. А это означало заручиться поддержкой не только либеральных белых студентов колледжей, но и избирателей, для которых образ меня в Белом доме был большим психологическим скачком.
"Поверь мне, — подшучивал Гиббс, — что бы еще они о тебе ни знали, люди заметили, что ты не похож на первых сорока двух президентов".
Между тем, я не испытывал недостатка в любви со стороны афроамериканцев после моего избрания в Сенат США. Местные отделения NAACP связывались со мной, желая вручить мне награды. Мои фотографии регулярно появлялись на страницах журналов Ebony и Jet. Каждая чернокожая женщина определенного возраста говорила мне, что я напоминаю ей ее сына. А любовь к Мишель была на совершенно другом уровне. Своими профессиональными качествами, поведением сестры-друга и беззаветной преданностью материнству она, казалось, воплощала в себе то, к чему стремились и на что надеялись многие черные семьи.
Несмотря на все это, отношение черных к моей кандидатуре было сложным, в немалой степени вызванным страхом. Ничто в опыте чернокожих не говорило им о том, что кто-то из них может выиграть номинацию от основной партии, а тем более президентство Соединенных Штатов. В сознании многих то, чего добились мы с Мишель, уже было чем-то вроде чуда. Стремиться дальше казалось глупостью, слишком близким полетом к солнцу.
"Говорю тебе, парень, — сказал мне Марти Несбитт вскоре после того, как я объявил о своем выдвижении, — моя мама беспокоится о тебе так же, как когда-то беспокоилась обо мне". Успешный предприниматель, бывшая звезда школьного футбола с внешностью молодого Джеки Робинсона, женатый на блестящем враче и имеющий пятерых замечательных детей, Марти казался воплощением американской мечты. Он был воспитан матерью-одиночкой, работавшей медсестрой в Колумбусе, штат Огайо; только благодаря специальной программе, разработанной для того, чтобы больше цветных молодых людей поступали в подготовительные школы и затем в колледж, Марти поднялся по лестнице из своего района, где большинство чернокожих мужчин могли надеяться лишь на жизнь на конвейере. Но когда после колледжа он решил оставить стабильную работу в General Motors ради более рискованного предприятия по инвестированию в недвижимость, его мать забеспокоилась, боясь, что он может потерять все, зайдя слишком далеко.
"Она считала меня сумасшедшим, если я отказывался от такой безопасности", — сказал мне Марти. "Так что представь, как моя мама и ее друзья относятся к тебе сейчас. Не просто баллотироваться в президенты, а действительно верить, что ты можешь стать президентом!".
Этот образ мышления не ограничивался рабочим классом. Мать Валери, чья семья олицетворяла черную профессиональную элиту сороковых и пятидесятых годов, была женой врача и одним из лидеров движения за дошкольное образование. Но в самом начале она выразила тот же скептицизм по отношению к моей кампании.
