Тим Гайтнер любил подчеркивать, что это не совсем так. Он перечислял все способы, которыми Уолл-стрит расплачивалась за свои грехи: инвестиционные банки разорились, руководители банков были смещены, акции размыты, миллиарды долларов убытков. Аналогичным образом, юристы генерального прокурора Холдера в Министерстве юстиции вскоре начнут заключать рекордные сделки с финансовыми учреждениями, которые были уличены в нарушении закона. Тем не менее, невозможно было обойти тот факт, что многие из людей, наиболее виновных в экономических бедах страны, оставались сказочно богатыми и избегали судебного преследования главным образом потому, что законы, как они были написаны, считали эпическое безрассудство и нечестность в зале заседаний или на торговой площадке менее заслуживающими порицания, чем действия подростка, ворующего в магазине. Какими бы ни были экономические достоинства TARP или юридическое обоснование решений Министерства юстиции не выдвигать уголовных обвинений, все это попахивало несправедливостью.
"Где мой залог?" — продолжал звучать популярный рефрен. Мой парикмахер спросил меня, почему никто из руководителей банков не попал в тюрьму; то же самое сделала и моя свекровь. Защитники жилищного строительства спрашивали, почему банки получили сотни миллиардов в рамках программы TARP, в то время как лишь малая часть этой суммы была направлена на оказание прямой помощи домовладельцам, которым грозит лишение права выкупа, в погашении их ипотечных кредитов. Наш ответ — что, учитывая огромные размеры американского рынка жилья, даже такая масштабная программа, как TARP, окажет лишь номинальное влияние на уровень лишения прав, а любые дополнительные деньги, которые мы получим из Конгресса, эффективнее использовать для повышения занятости — звучал бессердечно и неубедительно, особенно когда программы, созданные нами для помощи домовладельцам в рефинансировании или модификации их ипотечных кредитов, не оправдали ожиданий.
Стремясь опередить общественное возмущение или хотя бы оказаться на линии огня, Конгресс создал многочисленные комитеты по надзору, в которых демократы и республиканцы по очереди осуждали банки, ставили под сомнение решения регулирующих органов и сваливали как можно больше вины на другую сторону. В 2008 году Сенат назначил специального генерального инспектора для контроля за TARP, бывшего прокурора по имени Нил Барофски, который мало что знал о финансах, но обладал даром генерировать сенсационные заголовки и с усердием атаковал наши решения. Чем дальше отдалялась возможность финансового краха, тем больше все сомневались в том, что TARP вообще был необходим. И поскольку теперь мы были главными, Тим и другие члены моей администрации часто занимали "горячее кресло", защищая, казалось бы, неоправданное.
Республиканцы не преминули воспользоваться этим, заявив, что TARP всегда был идеей демократов. Ежедневно они обрушивались на Закон о восстановлении и всю нашу экономическую политику, утверждая, что "стимул" — это всего лишь очередное название неконтролируемых либеральных расходов на свиные бочки и очередных спасений для особых интересов. Они обвиняли Закон о восстановлении во взрывающемся федеральном дефиците, доставшемся нам в наследство от администрации Буша, и — в той мере, в какой они вообще пытались предложить альтернативную политику — утверждали, что лучший способ исправить экономику — это сократить бюджет правительства и привести в порядок свои финансы, точно так же, как "затягивают пояса" испытывающие трудности семьи по всей стране.
Суммируйте все это, и к началу 2010 года опросы показали, что значительно больше американцев не одобряют мое экономическое руководство, чем одобряют — мигающий красный свет, который помог объяснить не только потерю места Теда Кеннеди в Массачусетсе, но и поражение демократов в губернаторских гонках в Нью-Джерси и Вирджинии, штатах, которые я выиграл без особых усилий всего двенадцатью месяцами ранее. По словам Экса, избиратели в фокус-группах не могли провести различие между TARP, который я унаследовал, и стимулом; они просто знали, что хорошо связанные люди получают свое, в то время как их облапошивают. Они также считали, что призывы республиканцев к сокращению бюджета в ответ на кризис — "жесткая экономия", как это любят называть экономисты, — имеют больше интуитивного смысла, чем наши кейнсианские призывы к увеличению государственных расходов. Демократы в Конгрессе из колеблющихся округов, которые уже нервничали по поводу своих перспектив переизбрания, начали дистанцироваться от Закона о восстановлении и вообще избегать слова "стимул". Те, кто еще левее, только что возмущенные отсутствием общественного выбора в законопроекте о здравоохранении, вновь начали жаловаться на то, что стимул был недостаточно большим и что Тим и Ларри слишком сблизились с Уолл-стрит. Даже Нэнси Пелоси и Гарри Рид начали сомневаться в нашей коммуникационной стратегии Белого дома — особенно в нашей склонности обличать "чрезмерную партийность" и "особые интересы" в Вашингтоне вместо того, чтобы жестко критиковать республиканцев.
"Господин президент, — сказала мне Нэнси в одном из разговоров, — я говорю своим членам, что то, что вам удалось сделать за такое короткое время, является историческим. Я просто очень горжусь вами, правда. Но сейчас общественность не знает, чего вы добились. Они не знают, как ужасно ведут себя республиканцы, пытаясь блокировать вас по всем вопросам. И избиратели не узнают, если вы не захотите им об этом рассказать".
Экс, который курировал наш отдел коммуникаций, был в ярости, когда я упомянул о своем разговоре со спикером. "Может быть, Нэнси подскажет нам, как раскрутить десятипроцентную безработицу", — проворчал он. Он напомнил мне, что я баллотировался с обещанием изменить Вашингтон, а не вступать в обычную межпартийную борьбу. "Мы можем сколько угодно ругать республиканцев, — сказал он, — но в конце концов мы будем продолжать набирать воду до тех пор, пока лучшее, что мы можем сказать избирателям, это "Конечно, дела обстоят ужасно, но могло быть и хуже". "
Он был прав; учитывая состояние экономики, существовали пределы того, чего могла достичь любая стратегия передачи сообщений. Мы с самого начала знали, что политика рецессии будет жесткой. Но Нэнси также была права, когда критиковала. В конце концов, именно я гордился тем, что не позволял краткосрочной политике вмешиваться в наш ответ на экономический кризис, как будто правила политической гравитации не распространялись на меня. Когда Тим выразил обеспокоенность тем, что слишком жесткая риторика в адрес Уолл-стрит может отговорить частных инвесторов от рекапитализации банков и тем самым продлить финансовый кризис, я согласился сбавить тон, несмотря на возражения Экса и Гиббса. Теперь значительная часть страны думала, что я больше забочусь о банках, чем о них. Когда Ларри предложил выплачивать налоговые скидки для среднего класса, предусмотренные Законом о восстановлении, раз в две недели, а не единовременно, поскольку исследования показали, что люди с большей вероятностью потратят деньги таким образом, что даст экономике более быстрый толчок, я сказал: "Отлично, давайте сделаем это", хотя Рам предупредил, что это означает, что никто не заметит небольшого увеличения каждой зарплаты. Теперь опросы показывали, что большинство американцев считают, что я повысил, а не понизил их налоги — и все это для того, чтобы оплатить спасение банков, пакет стимулов и здравоохранение.
Рузвельт никогда бы не допустил таких ошибок, думал я. Он понимал, что выведение Америки из депрессии — это не столько вопрос точного выполнения каждой политики "Нового курса", сколько проецирование уверенности в общем начинании, внушение обществу того, что правительство владеет ситуацией. Он также знал, что в условиях кризиса людям нужна история, которая бы осмыслила их трудности и затронула их эмоции — моральная история с четкими хорошими и плохими парнями и сюжетом, за которым они могли бы легко проследить.
