В сопровождении Сергея Лаврова, утонченного министра иностранных дел России и бывшего представителя ООН, Путин провел нас в широкий открытый внутренний дворик, где для нас были приготовлены изысканные блюда с яйцами и икрой, хлебом и чаем, которые подавали мужчины-официанты в традиционной крестьянской одежде и высоких кожаных сапогах. Я поблагодарил Путина за гостеприимство, отметил прогресс, достигнутый нашими странами в выполнении заключенных накануне соглашений, и попросил его дать оценку российско-американским отношениям за время его пребывания на посту президента.
Бернс не шутил, когда сказал, что этому человеку есть что сказать. Я едва успел закончить вопрос, как Путин начал оживленный и, казалось, бесконечный монолог, описывая каждую мнимую несправедливость, предательство и обиду, которую он и российский народ понесли от рук американцев. По его словам, ему лично нравился президент Буш, и он протянул ему руку после 11 сентября, пообещав солидарность и предложив поделиться разведданными в борьбе против общего врага. Он помог Соединенным Штатам получить авиабазы в Кыргызстане и Узбекистане для афганской кампании. Он даже предложил России помощь в борьбе с Саддамом Хусейном.
И к чему это привело? По его словам, вместо того чтобы прислушаться к его предупреждениям, Буш пошел вперед и вторгся в Ирак, дестабилизировав весь Ближний Восток. Решение США семью годами ранее выйти из Договора по противоракетной обороне и их планы по размещению систем противоракетной обороны на границах России продолжали оставаться источником стратегической нестабильности. Принятие бывших стран Варшавского договора в НАТО в период правления Клинтона и Буша неуклонно расширяло "сферу влияния" России, а поддержка США "цветных революций" в Грузии, Украине и Кыргызстане — под благовидным предлогом "продвижения демократии" — превратила некогда дружественных России соседей во враждебные Москве правительства. По мнению Путина, американцы вели себя высокомерно, пренебрежительно, не желая относиться к России как к равному партнеру, и постоянно пытались диктовать условия остальному миру — все это, по его словам, не позволяет с оптимизмом смотреть на будущие отношения.
Примерно через тридцать минут после начала часовой встречи мои сотрудники начали украдкой поглядывать на часы. Но я решил не прерывать их. Было ясно, что Путин все отрепетировал, но его чувство обиды было реальным. Я также знал, что мой дальнейший прогресс в отношениях с Медведевым зависит от терпения Путина. Примерно через сорок пять минут у Путина, наконец, закончился материал, и вместо того, чтобы пытаться придерживаться нашего графика, я начал отвечать ему по пунктам. Я напомнил ему, что лично я выступал против вторжения в Ирак, но я также отвергал действия России в Грузии, считая, что каждая страна имеет право самостоятельно определять свои союзы и экономические отношения без вмешательства. Я оспорил идею о том, что ограниченная система обороны, предназначенная для защиты от запуска иранских ракет, окажет какое-либо влияние на могущественный ядерный арсенал России, но упомянул о своем плане провести анализ, прежде чем предпринимать дальнейшие шаги по противоракетной обороне в Европе. Что касается предлагаемой нами "перезагрузки", то, как я объяснил, ее целью не является устранение всех разногласий между нашими странами; она заключается в том, чтобы преодолеть привычки времен холодной войны и установить реалистичные, зрелые отношения, которые могли бы управлять этими разногласиями и строить их на основе общих интересов.
Временами разговор становился противоречивым, особенно по Ирану. Путин отверг мои опасения по поводу ядерной программы Ирана и отмахнулся от моего предложения приостановить предстоящую продажу мощной зенитно-ракетной системы С-300 российской разработки этому режиму. Он сказал, что эта система носит исключительно оборонительный характер, и добавил, что отказ от контракта стоимостью 800 миллионов долларов поставит под угрозу как конечный результат, так и репутацию российских производителей оружия. Но в основном он слушал внимательно, и к концу двухчасового марафона он выразил открытость, если не энтузиазм, в отношении усилий по перезагрузке.
"Конечно, по всем этим вопросам вам придется работать с Дмитрием Анатольевичем", — сказал мне Путин, провожая меня к ожидающему меня кортежу. "Теперь это его решения". Наши глаза встретились, когда мы пожимали друг другу руки, оба мы знали, что заявление, которое он только что сделал, было сомнительным, но на данный момент, по крайней мере, это было самое близкое к одобрению, которое я мог получить.
Встреча с Путиным внесла хаос в расписание остального дня. Мы мчались обратно в Москву, где я должен был выступить с приветственной речью перед окрыленными глазами молодых россиян, изучающих международный бизнес и финансы. Перед этим, в комнате отдыха у сцены, я на короткое время пообщался с бывшим советским лидером Михаилом Горбачевым. Семидесяти восьми лет от роду, все еще крепкий, с фирменным красным родимым пятном, разбросанным по всей голове, он показался мне странной трагической фигурой. Это был человек, который когда-то был одним из самых влиятельных людей на земле, чьи инстинкты реформ и усилия по денуклеаризации — неважно, насколько неуверенные — привели к эпической глобальной трансформации и принесли ему Нобелевскую премию мира. Теперь он оказался в значительной степени презираем в своей собственной стране, как теми, кто считал, что он сдался Западу, так и теми, кто считал его коммунистическим отбросом, время которого давно прошло. Горбачев сказал мне, что он с энтузиазмом относится к перезагрузке и моим предложениям о безъядерном мире, но через пятнадцать минут мне пришлось прервать разговор, чтобы произнести свою речь. Хотя он сказал, что понимает, я мог сказать, что он был разочарован — напоминание нам обоим о мимолетной, непостоянной природе общественной жизни.
Затем я отправился на сокращенный кремлевский обед с Медведевым и целым залом важных персон, за которым последовал круглый стол с лидерами американского и российского бизнеса, где обменивались шаблонными призывами к расширению экономического сотрудничества. К тому времени, когда я прибыл на саммит лидеров гражданского общества США и России, организованный Макфолом, я почувствовал, что у меня начинается джетлаг. Я был доволен тем, что занял место, перевел дух и послушал выступления тех, кто выступал до меня.
Это был мой тип людей: активисты демократии, руководители некоммерческих организаций и общественные организаторы, работающие на низовом уровне над такими вопросами, как жилье, здравоохранение и доступ к политике. В основном они трудились в безвестности, боролись за деньги, чтобы поддерживать свою деятельность на плаву, и редко имели возможность выехать за пределы своих родных городов, тем более по приглашению президента США. Один из американцев был даже человеком, с которым я работал во времена моей организаторской деятельности в Чикаго.
Возможно, именно сопоставление моего прошлого и моего настоящего заставляло меня думать о разговоре с Путиным. Когда Топор спросил о моих впечатлениях от российского лидера, я ответил, что он показался мне странно знакомым, "как начальник в палате, только с ядерным оружием и правом вето в Совете Безопасности ООН". Это вызвало смех, но я не хотел шутить. Путин действительно напомнил мне тех людей, которые когда-то управляли чикагской машиной или Таммани-холлом — жестких, уличных, умных, несентиментальных персонажей, которые знали то, что знали, никогда не выходили за рамки своего узкого опыта и рассматривали покровительство, взяточничество, подтасовки, мошенничество и иногда насилие как законные инструменты торговли. Для них, как и для Путина, жизнь была игрой с нулевой суммой; вы могли вести дела с теми, кто не принадлежит к вашему племени, но в конечном итоге вы не могли им доверять. Сначала ты заботился о себе, а потом о своих. В таком мире отсутствие щепетильности, презрение к любым высоким устремлениям, помимо накопления власти, не были недостатками. Это было преимуществом.
