Эти склоки быстро попали в прессу, в результате чего весь процесс стал выглядеть запутанным и сложным. К концу июля опросы показали, что больше американцев не одобряют, чем одобряют то, как я провожу реформу здравоохранения, что побудило меня пожаловаться Топору на нашу коммуникационную стратегию. "Мы на правильной стороне этого дела", — настаивал я. "Мы просто должны лучше объяснить это избирателям".
Экс был раздражен тем, что его магазин, похоже, обвиняют в той самой проблеме, о которой он предупреждал меня с самого начала. "Вы можете объяснять это до посинения", — сказал он мне. "Но люди, которые уже имеют медицинское обслуживание, скептически относятся к тому, что реформа принесет им пользу, и целая куча фактов и цифр этого не изменит".
Не будучи убежденным, я решил, что мне нужно быть более публичным в продаже нашей программы. Так я оказался на пресс-конференции, посвященной здравоохранению, перед Восточным залом, полным репортеров Белого дома, многие из которых уже писали некролог моей законодательной инициативе номер один.
В целом, мне нравилось, что пресс-конференции проходят без сценариев. И в отличие от первого форума по здравоохранению во время кампании, на котором я снесла яйцо, в то время как Хиллари и Джон Эдвардс блистали, теперь я знала свою тему холодно. На самом деле, возможно, я знал ее слишком хорошо. Во время пресс-конференции я поддался старому шаблону, давая исчерпывающие объяснения по каждому аспекту обсуждаемого вопроса. Это было похоже на то, как если бы, не сумев включить различные переговоры по законопроекту на канале C-SPAN, я собирался компенсировать это, предложив публике часовой, очень подробный краткий курс по политике здравоохранения США.
Пресс-корпус не слишком ценил эту тщательность. В одной из новостей было отмечено, что временами я принимал "профессорский" тон. Возможно, именно поэтому, когда пришло время для последнего вопроса, Линн Свит, ветеран газеты Chicago Sun-Times, которую я знал много лет, решила спросить меня о чем-то совершенно не по теме.
"Недавно, — сказал Линн, — профессор Генри Луис Гейтс младший был арестован в своем доме в Кембридже. Что говорит вам этот инцидент, и что он говорит о расовых отношениях в Америке?".
С чего начать? Генри Луис Гейтс младший был профессором английского языка и афро-американских исследований в Гарварде и одним из самых выдающихся чернокожих ученых страны. Он также был случайным другом, с которым я иногда сталкивался на светских раутах. В начале той недели Гейтс вернулся в свой дом в Кембридже после поездки в Китай и обнаружил, что его входная дверь захлопнута. Сосед, увидевший, как Гейтс пытается силой открыть дверь, позвонил в полицию и сообщил о возможном взломе. Когда прибыл офицер полиции, сержант Джеймс Кроули, он попросил Гейтса предъявить удостоверение личности. Гейтс сначала отказался и, по словам Кроули, назвал его расистом. В конце концов Гейтс предъявил удостоверение, но, как утверждается, продолжал ругать уходящего офицера со своего крыльца. Когда предупреждение не помогло успокоить Гейтса, Кроули и двое других офицеров, которых он вызвал на подмогу, надели на него наручники, отвезли в полицейский участок и оформили на него протокол за нарушение общественного порядка. (Обвинения были быстро сняты).
Предсказуемо, что этот инцидент стал национальной сенсацией. Для значительной части белой Америки арест Гейтса был совершенно заслуженным, простым случаем, когда кто-то не проявил должного уважения к рутинной процедуре правоохранительных органов. Для чернокожих это был еще один пример унижений и несправедливости, больших и малых, от рук полиции и белой власти в целом.
Моя собственная догадка о том, что произошло, была более конкретной, более человеческой, чем простая черно-белая моральная история. Живя в Кембридже, я знал, что его полицейский департамент не имел репутации прибежища для целой кучи типов типа Булла Коннора. Между тем Скип — как Гейтс был известен своим друзьям — был блестящим и громким, отчасти У.Э.Б. Дю Буа, отчасти Марсом Блэкмоном, и настолько дерзким, что я легко мог представить его ругающим полицейского до такой степени, что даже относительно сдержанный офицер мог почувствовать, как в нем бурлит тестостерон.
И все же, хотя никто не пострадал, этот эпизод показался мне удручающим — ярким напоминанием о том, что даже самый высокий уровень достижений чернокожих и самое любезное окружение белых не могут избежать омрачений нашей расовой истории. Услышав о том, что случилось с Гейтсом, я почти невольно провел быструю инвентаризацию своего собственного опыта. Многочисленные случаи, когда у меня спрашивали студенческий билет, когда я шел в библиотеку в кампусе Колумбийского университета, чего никогда не случалось с моими белыми однокурсниками. Незаслуженные остановки на дорогах во время посещения некоторых "хороших" районов Чикаго. Слежка охранников универмагов за моими рождественскими покупками. Звук щелкающих автомобильных замков, когда я шел через улицу в костюме и галстуке в середине дня.
Такие моменты были обычным делом среди черных друзей, знакомых, парней в парикмахерской. Если вы были бедняком, или рабочим классом, или жили в неблагополучном районе, или не соответствовали признакам респектабельного негра, истории обычно были еще хуже. Практически для каждого чернокожего мужчины в стране, и для каждой женщины, которая любила чернокожего мужчину, и для каждого родителя чернокожего мальчика, не было паранойей, "разыгрыванием расовой карты" или неуважением к правоохранительным органам сделать вывод, что, что бы еще ни произошло в тот день в Кембридже, это почти наверняка правда: Богатый, знаменитый, пятидесятивосьмилетний белый профессор Гарварда, который ходил с тростью из-за травмы ноги, полученной в детстве, не был бы закован в наручники и доставлен в участок только за то, что нагрубил полицейскому, который заставил его предъявить удостоверение личности, стоя на его собственной территории.
Конечно, я не сказал всего этого. Возможно, мне следовало бы. Вместо этого я сделал, как мне казалось, несколько довольно непримечательных замечаний, начиная с признания того, что полиция отреагировала должным образом на звонок 911, а также того, что Гейтс был моим другом, что означает, что я могу быть предвзятым. "Я не знаю, не будучи там и не видя всех фактов, какую роль в этом сыграла раса", — сказал я. "Но я думаю, справедливо будет сказать, что, во-первых, любой из нас был бы очень зол; во-вторых, что полиция Кембриджа поступила глупо, арестовав кого-то, когда уже были доказательства того, что он находился в своем собственном доме; и в-третьих, что, я думаю, мы знаем отдельно от этого инцидента, так это то, что в этой стране существует долгая история непропорционально частого задержания афроамериканцев и латиноамериканцев правоохранительными органами".
Вот и все. Я покинул вечернюю пресс-конференцию, полагая, что мои четыре минуты, посвященные делу Гейтса, будут кратким отступлением к тому часу, который я посвятил здравоохранению.
Боже, как я ошибался. На следующее утро мое предположение о том, что полиция действовала "глупо", звучало в каждом выпуске новостей. Представители полицейского профсоюза заявили, что я очернил офицера Кроули и правоохранительные органы в целом, и потребовали извинений. Анонимные источники утверждали, что за ниточки были потянуты, чтобы добиться снятия обвинений с Гейтса без явки в суд. Консервативные СМИ едва скрывали свое ликование, изображая мои комментарии как случай, когда элитарный (профессорский, неприветливый) чернокожий президент встал на сторону своего хорошо связанного (болтливого, с расовыми карточками) гарвардского друга, а не белого полицейского из рабочего класса, который просто выполнял свою работу. На ежедневном брифинге для прессы в Белом доме Гиббс задал несколько вопросов. После этого он спросил, не подумаю ли я о том, чтобы выпустить разъяснение.
