Это то, что поражало меня не только во время саммита в Лондоне, но и на каждом международном форуме, который я посещал, будучи президентом: Даже те, кто жаловался на роль Америки в мире, все равно полагались на нас, чтобы удержать систему на плаву. В той или иной степени, другие страны были готовы внести свой вклад — например, предоставить войска для миротворческих усилий ООН или оказать денежную и материально-техническую поддержку в борьбе с голодом. Некоторые из них, например, скандинавские страны, постоянно оказывали большую помощь. Но в остальном лишь немногие страны чувствовали себя обязанными действовать за пределами узких собственных интересов; а те, кто разделял основную приверженность Америки принципам, от которых зависит либеральная, рыночная система — свобода личности, верховенство закона, строгое соблюдение прав собственности и нейтральный арбитраж споров, плюс базовый уровень подотчетности и компетентности правительства — не имели достаточного экономического и политического веса, не говоря уже об армии дипломатов и экспертов по вопросам политики, чтобы продвигать эти принципы в глобальном масштабе.
Китай, Россия и даже настоящие демократические страны, такие как Бразилия, Индия и Южная Африка, все еще действуют по другим принципам. Для БРИКС ответственная внешняя политика означала заботу о собственных делах. Они соблюдали установленные правила лишь постольку, поскольку это отвечало их собственным интересам, скорее из необходимости, чем по убеждению, и, похоже, были рады нарушить их, если считали, что это сойдет им с рук. Если они оказывали помощь другой стране, то предпочитали делать это на двусторонней основе, ожидая взамен какой-либо выгоды. Эти страны, конечно, не чувствовали себя обязанными поддерживать систему в целом. По их мнению, такую роскошь мог позволить себе только сытый и довольный Запад.
Из всех лидеров стран БРИКС, присутствовавших на G20, мне было интереснее всего пообщаться с Медведевым. Отношения США с Россией находились на особенно низкой точке. Предыдущим летом — через несколько месяцев после того, как Медведев был приведен к присяге — Россия вторглась в соседнюю страну Грузию, бывшую советскую республику, и незаконно оккупировала две ее провинции, вызвав насилие между двумя странами и напряженность в отношениях с другими приграничными государствами.
Для нас это был знак растущей дерзости и общей воинственности Путина, тревожного нежелания уважать суверенитет другой страны и более широкого попрания международного права. И во многих отношениях казалось, что ему все сошло с рук: Помимо приостановки дипломатических контактов, администрация Буша практически ничего не сделала, чтобы наказать Россию за ее агрессию, а остальной мир пожал плечами и пошел дальше, в результате чего любые запоздалые попытки изолировать Россию почти наверняка потерпят неудачу. Моя администрация надеялась начать то, что мы называли "перезагрузкой" с Россией, начать диалог, чтобы защитить наши интересы, поддержать наших демократических партнеров в регионе и заручиться сотрудничеством в достижении наших целей по ядерному нераспространению и разоружению. С этой целью мы договорились о моей личной встрече с Медведевым за день до саммита.
В подготовке к встрече я полагался на двух экспертов по России: заместителя секретаря Госдепартамента по политическим вопросам Билла Бернса и старшего директора СНБ по делам России и Евразии Майкла Макфола. Бернс, кадровый дипломат, который был послом администрации Буша в России, был высоким, усатым и слегка сутулым, с мягким голосом и книжной внешностью оксфордского дона. Макфол, напротив, был полон энергии и энтузиазма, с широкой улыбкой и светлой копной волос. Уроженец Монтаны, он консультировал мою кампанию, когда еще преподавал в Стэнфорде, и, казалось, каждое свое высказывание заканчивал восклицательным знаком.
Из них двоих Макфол был более уверен в нашей способности влиять на Россию, отчасти потому, что он жил в Москве в начале 1990-х годов, в дни бурных политических преобразований, сначала как ученый, а затем как директор внутри страны продемократической организации, частично финансируемой правительством США. Однако, когда речь зашла о Медведеве, Макфол согласился с Бернсом, что мне не следует ожидать слишком многого.
"Медведев будет заинтересован в установлении хороших отношений с вами, чтобы доказать, что он принадлежит к мировой сцене", — сказал он. "Но вы должны помнить, что Путин все еще командует".
Изучая его биографию, я понял, почему все считали, что Дмитрий Медведев находится на коротком поводке. В возрасте около сорока лет, выросший в относительном привилегированном положении как единственный ребенок двух профессоров, он изучал право в конце 1980-х годов, читал лекции в Ленинградском государственном университете и познакомился с Владимиром Путиным, когда они оба работали на мэра Санкт-Петербурга в начале 1990-х годов после распада Советского Союза. В то время как Путин остался в политике, став в итоге премьер-министром при президенте Борисе Ельцине, Медведев использовал свои политические связи, чтобы получить руководящую должность и долю в крупнейшей российской лесопромышленной компании, в то время как хаотичная приватизация государственных активов в стране предлагала хорошо связанным акционерам гарантированное состояние. Тихо и незаметно он стал состоятельным человеком, которого привлекали к работе над различными гражданскими проектами без необходимости нести бремя внимания. Лишь в конце 1999 года его снова потянуло в правительство: Путин пригласил его на высокопоставленную работу в Москве. Всего месяц спустя Ельцин неожиданно ушел в отставку, в результате чего Путин превратился из премьер-министра в исполняющего обязанности президента, а за ним поднялся Медведев.
Другими словами, Медведев был технократом и закулисным оператором, не имеющим особого общественного профиля или собственной политической базы. Именно таким он предстал перед нами, когда прибыл на нашу встречу в Уинфилд Хаус, элегантную резиденцию посла США на окраине Лондона. Это был невысокий человек, темноволосый и приветливый, со слегка формальной, почти самодовольной манерой, скорее консультант по международному менеджменту, чем политик или партийный аппаратчик. Судя по всему, он понимал английский язык, хотя предпочитал общаться с переводчиком.
Я начал нашу беседу с темы военной оккупации Грузии его страной. Как и ожидалось, Медведев придерживался официальных тезисов. Он обвинил грузинское правительство в спровоцированном кризисе и настаивал на том, что Россия действовала только для того, чтобы защитить российских граждан от насилия. Он отверг мои аргументы о том, что вторжение и продолжающаяся оккупация нарушили суверенитет Грузии и международное право, и с укором сказал, что, в отличие от американских войск в Ираке, российские войска были искренне встречены как освободители. Услышав все это, я вспомнил слова писателя-диссидента Александра Солженицына о политике в советское время: "Ложь стала не просто нравственной категорией, а опорой государства".
Но если опровержение Медведева по Грузии напомнило мне, что он не бойскаут, то в его выступлении я заметил некую ироничную отстраненность, как будто он хотел, чтобы я знал, что он на самом деле не верит во все, что говорит. По мере того как разговор переходил на другие темы, менялось и его настроение. В отношении шагов, необходимых для преодоления финансового кризиса, он был хорошо проинформирован и конструктивен. Он выразил энтузиазм по поводу предложенной нами "перезагрузки" американо-российских отношений, особенно когда речь шла о расширении сотрудничества по невоенным вопросам, таким как образование, наука, технологии и торговля. Он удивил нас, сделав неожиданное (и беспрецедентное) предложение позволить американским военным использовать российское воздушное пространство для доставки войск и оборудования в Афганистан — альтернатива, которая уменьшит нашу исключительную зависимость от дорогостоящих и не всегда надежных пакистанских маршрутов поставок.
