Итак, это во многом вопрос культуры (в современном смысле этого слова), зависящий от проблемы собственно репрезентации: прудонисты — это реалисты, придерживающиеся, можно сказать, определенной модели корреспонденции. Они полагают (вместе, возможно, с современными хабермасианцами), что революционные идеалы буржуазной системы — свобода и равенство — являются свойствами реальных обществ, и они замечают, что эти самые качества, хотя они и имеются у утопического идеального образа или портрета буржуазного рыночного общества, отсутствуют или ничтожны в самой реальности, которая послужила образцом для этого идеального портрета. Значит, достаточно будет изменить и усовершенствовать образец, чтобы свобода и равенство наконец явились по-настоящему, во плоти, в самой рыночной системе.

Но Маркс — это, так сказать, модернист; и эта конкретная теоретизация идеологии — опирающаяся, всего через двадцать лет после изобретения фотографии, на весьма современные фотографические метафоры (тогда как раньше Маркс и Энгельс отдавали предпочтение живописной традиции с ее различными камерами-обскура) — указывает на то, что идеологическое измерение встроено внутрь самой реальности, которая образует его в виде необходимого качества своей собственной структуры. Это измерение является, следовательно, совершенно воображаемым в реальном и положительном смысле, то есть оно существует и реально в той мере, в какой является образом, выделенным и обреченным оставаться таковым, поскольку сама его нереальность и неосуществимость и составляет то, что в нем реально. Мне вспоминаются некоторые эпизоды из пьес Сартра, которые могли бы послужить полезными хрестоматийными аллегориями этого специфического процесса: таково, скажем, страстное желание Электры убить свою мать, которое, как выясняется, не должно было осуществиться. Электра выясняет постфактум, что она на самом деле не хотела, чтобы ее мать была мертва (<<мертва>>, то есть мертва в реальности); она хотела лишь продолжать исходить злобой и гневом, требующим, чтобы та была /мертва/. И то же самое относится, как мы увидим, к двум другим достаточно противоречивым качествам рыночной системы, свободе и равенству: каждый желает желать их; но они не могут быть осуществлены. Единственное, что может с ними случиться — может исчезнуть сама система, их порождающая, поскольку в таком случае «идеалы» были бы аннулированы вместе с самой реальностью.

Но вернуть «идеологии» этот сложный способ отношения к ее корням в ее собственной социальной реальности значило бы заново изобрести диалектику, в чем каждое поколение терпит неудачу, причем по-своему. Но наше, собственно, даже и не пыталось; последняя попытка, представляющая собой момент Альтюссера, давным-давно скрылась за горизонтом вместе с бурями минувших дней. В то же время у меня складывается впечатление, что лишь так называемая теория дискурса попыталась заполнить пустоту, образовавшуюся, когда понятие идеологии сбросили в пропасть вместе с остатками классического марксизма. Есть все причины поддержать программу Стюарта Холла, основанную, насколько я понимаю, на представлении о том, что фундаментальный уровень, на котором проходит политическая борьба, — это уровень борьбы за легитимность понятий и идеологий; что политическая легитимация проистекает из этого; и что, к примеру, тэтчеризм и его культурная контрреволюция были основаны на делегитимации государства всеобщего благосостояния или социал-демократической (или, как мы раньше называли ее, либеральной) идеологии ничуть не меньше, чем на внутренних структурных проблемах самого государства всеобщего благосостояния.

Это позволяет мне сформулировать моей тезис в его наиболее строгой форме: риторика рынка была фундаментальным и центральным элементом этой идеологической борьбы, борьбы за легитимацию или делегитимацию левого дискурса. Капитуляция перед различными формами рыночной идеологии — я имею в виду капитуляцию среди левых, не говоря уже о всех остальных — оказалась незаметной, но пугающей своей всеобщностью. Каждый готов сегодня промямлить, словно бы это была малозначимая и походя сделанная уступка общественному мнению и современным общепринятым представлениям (либо разделяемым предпосылкам коммуникации), что ни одно общество не может эффективно функционировать без рынка и что планирование очевидно невозможно. Это второй такт в судьбе дискурса, следующий за более старой его составляющей, «национализацией», примерно через двадцать лет, то есть тогда именно, когда, в общем-то, расцвет постмодернизма (особенно в политическом поле) оказался сиквелом, продолжением и исполнением старого эпизода о «конце идеологии», относящегося еще к пятидесятым. Так или иначе, тогда мы решили потихоньку согласиться с постепенно распространяющимся тезисом, будто социализм не имеет никакого отношения к национализации; и, как следствие, сегодня нам приходится соглашаться и с тем, что социализм на самом деле не имеет более никакого отношения и к собственно социализму. «Рынок присущ самой человеческой природе» — вот тезис, который нельзя спустить на тормозах; с моей точки зрения, это самый важный участок идеологической борьбы нашего времени. Если вы соглашаетесь с ним, поскольку он представляется маловажным допущением или, хуже того, если вы и в самом деле, «в глубине души», стали в него верить, значит социализм, а вместе с ним и марксизм и правда будут делегитимированы, по крайней мере на какое-то время. Суизи напоминает нам о том, что капитализм в некоторых местах не смог закрепиться, пока, наконец, не пришел в Англию; и что, если существующие в настоящее время социалистические режимы будут выброшены на помойку, после них появятся другие, лучшие. Я тоже верю в это, однако мы не должны делать из этой идеи самоисполняющееся пророчество. Двигаясь в том же русле, я хочу добавить к формулировкам и тактикам «анализа дискурса» Стюарта Холла то же самое историческое уточнение: фундаментальным уровнем, на котором проходит политическая борьба, является уровень легитимности таких понятий, как планирование и рынок, по крайней мере прямо сейчас и в нашей актуальной ситуации. В будущем политика примет, отправляясь от этой борьбы, более активистские формы, как уже бывало в прошлом.

Наконец, следует добавить, говоря об этом методологическом пункте, что понятийный аппарат анализа дискурса, хотя он и позволяет нам в эпоху постмодерна с удобством заниматься анализом идеологии, не называя его так, не более удовлетворителен, чем мечтания прудонистов: автономизация измерения/понятия/и именование его «дискурсом» указывают на то, что это измерение может потенциально отвязаться от реальности и воспарить в качестве чего-то полноправного, чтобы обосновать собственную поддисциплину и сформировать собственных специалистов. Я все еще предпочитаю называть/ рынком/то, чем он и является, а именно идеологему, и предполагать о нем то, что следует предположить о всех идеологиях: к сожалению, реалии приходится обсуждать ничуть не меньше, чем понятия. Является ли рыночный дискурс просто риторикой? И да и нет (если воспроизвести здесь великую формальную логику тождества тождества и нетождества); чтобы не попасть впросак, следует говорить как о реальных рынках, так и в такой же точно мере о метафизике, психологии, рекламе, культуре, репрезентациях и либидинальных аппаратах.