В то же время возникает и несколько иная возможность, которая родственна указанной, а именно то, что я буду называть собственно производством теоретического дискурса, деятельностью по порождению новых кодов, но надо понимать, что в ситуации, в которой новые способы мышления и новые философские системы по определению исключены, эта деятельность как нельзя более нетрадиционна и что она требует выработки совершенно новых навыков.

Новый теоретический дискурс производится путем активного приведения к равнозначности двух уже существующих кодов, которые в результате своего рода молекулярного ионного обмена становятся затем новым кодом. Следует понимать, что новый код (или метакод) ни в коем случае нельзя считать синтезом предшествующей пары: здесь нет речи о тех операциях, которые использовались в построении классических философских систем. Старая попытка фрейдо-марксизма может и в самом деле дать представление о трудностях увязывания двух систем мысли; эти трудности отпадают, открывая новый теоретический ландшафт, когда задача скорее в том, чтобы связать два набора терминов таким образом, чтобы каждый выражал и действительно интерпретировал другой (в строгом смысле «интерпретанты» Пирса). Эта операция в самих условиях ее возможности связана, несомненно, с переключением каналов, описанным выше, и практически в том же самом отношении она зависит от двустороннего раздробления и колонизации «реальности» различными языковыми зонами и кодами; только здесь извлекается более сильное следствие, чем в самой культуре, и отношение между двумя каналами становится, так сказать, скорее решением, чем проблемой, превращаясь в самостоятельный инструмент. Гегемония означает в этом случае возможность перекодирования большого объема ранее существующего (на других языках) дискурса в новый код; в то же время два кода, выделенные таким образом, можно считать находящимися в отношении базиса и надстройки, не потому, что один наделяется каким-то онтологическим приоритетом перед другим (скорее, новая структура поглощает и рассеивает неизбежные в ином случае и «естественные» вопросы о приоритете), но из-за культурных или семиотических обертонов одного из кодов в сравнении с другим.

Так, жестом, едва ли не парадигмальным для нового производственного процесса, Жан Бодрийяр связывает формулу меновой и потребительской стоимости (переписанную в виде дроби) с дробью самого знака (означающее и означаемое), открывая тем самым семиотическую цепную реакцию, радиоактивные осадки от которой, похоже, выпадают и по сей день. Его собственный акт эквивалентности был, несомненно, выстроен по образцу гениальной интуиции великих предшественников, инициировавших собственно «структурализм», особенно Лакана, чье отождествление семиотической дроби с «дробью», созданной разделением сознания и бессознательного, хорошо известно и даже еще более влиятельно. В недавнее время Бруно Латур соединил семиотический код с картой социальных и властных отношений, чтобы «перекодировать» научный факт и само научное открытие. Ничто, собственно, не мешает расширению цепочки уравнений на другие коды. И это не изолированные примеры, в чем мы могли убедиться ранее в теоретических главах. Конечно, они весьма заметны и показательны, что объясняется открытым развертыванием собственно семиотического кода, последнего и самого заметного из секулярных постмодернистских идиолектов.

То, что от этого нового механизма можно добиться специфических идеологических эффектов, я попытался показать выше на примере популярного ныне отождествления «рынка» и «медиа». Но любая теория производства теоретического дискурса (лишь заметками и пролегоменами к которой являются данные наброски) должна будет получить развитие в двух направлениях. Одно предполагает перестройку семиотического уравнения — перекодирование двух разных концептуальных терминологий, их проекцию на ось эквивалентности (если использовать якобсоновскую модель Лаклау и Муфф, которую в этом отношении можно истолковать как образцовое формальное описание производства теоретического дискурса) — в иерархическое отношение или строгую дробь (лакановского типа), которая распределяет себя по уровням, напоминающим наших хороших знакомых, базис и надстройку, за тем лишь отличием, что в теоретическом дискурсе именно надстройка всегда является определяющей. Такая надстройка всегда оказывается в том или ином отношении еще и коммуникационной или медийной. Искры, высеченные «теоретическим» соприкосновением двух кодов как эквивалентных друг другу, всегда требуют того, чтобы один код был более родственен собственно медиа (что я проиллюстрирую более конкретным примером в итоговом обсуждении когнитивного картографирования, которое в этом отношении может пониматься как своего рода рефлексивная форма «теоретического дискурса»).

Другой тезис, требующий изучения — это порождение в процессе перекодирования новых, странных и двусмысленных, абстракций, которые выглядят традиционными философскими универсалиями, но в действительности являются столь же специфичными или частными, как и бумага, на которой они напечатаны, причем они постоянно превращаются друг в друга (то есть в свои собственные логические противоположности). Мы уже сталкивались с несколькими парами таких абстракций: в самих Тождестве и Различии, но также в специфичной для постмодерна или позднего капитализма неразличимости между единообразием или стандартизацией и дифференциацией или же между разделением и унификацией (которые в данном конкретном способе производства оказываются одним и тем же). По большей части, однако, специфические идеологические миражи производятся, скажем так, вопреки аппарату, а не из-за него. В отчаянном бегстве от всего онтологического или фундаментального, имевшегося в старой философской «системе», постоянно используется своего рода антисубстанциалистская доктрина чистого процесса и наращивается момент движения — мысль как операция, а не концептуализация, — которая, тем не менее, создает в паузах между операциями всю ту же иллюзию системы или онтологии и овеществленную видимость дискурса, преподнесенного на странице. Действительно, овеществление, не говоря уже о коммодификации, могло бы задать еще один «код», в котором можно было бы описать ту же самую общую судьбу, тот же рок теоретического дискурса, когда последний тематизируется и трансформируется в чью-то личную философию или систему.

Но в реальности процесс идеологической делегитимации чаще всего обеспечивается не совсем так, как в беспрестанной дискурсивной войне, которая в любом случае закрепляет права всех игроков. Как и в ситуации с любой другой экономикой или логикой, механизмы, которые гонят процесс вперед, должны дополняться механизмами, которые не дают ему замедлиться или же откатить назад к привычкам и процедурам прошлого. Перекодирование и производство теоретического дискурса — это, как говорят французы, бегство вперед, и импульс поддерживается тем, что сжигает все мосты и делает возвращение невозможным, а именно вырастанием из кодов, планомерным устареванием всей прежней концептуальной механики. Важное замечание Ричарда Рорти, который желает сбить нас с толку своей сократической лаконичностью, заставляя принять ее за здравый смысл, может послужить в этом плане новой отправной точкой. Он говорит об «оригинальности» Деррида (которого мы, однако, можем заменить на любую иную форму постмодернистской мысли); парадокс тут заключается в трудности отличения того, что составляло новое, оригинальное или новаторское в модернистской системе, от постмодернистской вольницы, в которой «оригинальность» стала сомнительным понятием, тогда как многие из основных постмодернистских черт — самосознание, антигуманизм, децентрация, рефлексивность, текстуализация — выглядят подозрительно неотличимыми от старых модернистских понятий. «Ошибка — думать, что Деррида или кто-либо другой „распознал“ проблемы природы текстуальности или письма, которые игнорировались традицией. Он сделал совсем другое — придумал способы говорить о них, благодаря которым старые способы речи стали необязательными, а потому и более или менее сомнительными»[315].