– Не нравится мне что-то этот театр, – сказал я, взирая на полотнища паутины и истлевшего бархата, обрамлявшие темный вход в фойе.

– Уверяю тебя, после Шоанских подземелий все эти чумазейки просто детский шлак, – сказала Ева.

– Пополнение доходов – дело немаловажное, но я бы тоже предпочел сходить на обычный спектакль, – сказал Лукась. – В нашем коллективе вообще очень плачевно обстоят дела с культурным досугом.

– Сейчас тебе будет два ведра культурного досуга, – хохотнул Акимыч и толкнул Лукася кулаком в плечо.

Заныл колокольчик, приглашающий нас занять места в зрительном зале.

В зале на потрепанных и покосившихся плюшевых креслах, среди растущих из паркета и уже высохших сорняков сидели зрители, при виде которых мне поплохело. Это были мешки, очень похожие на чучела тренировочных площадок: веревка, стягивающая верхнюю часть мешка, так что образуется голова, намалеванные краской улыбка и вытаращенные глаза, вместо рук – проткнувшие мешок палки. Во втором ряду партера оставался ряд из пяти свободных кресел, которые мы и заняли, протискиваясь среди воняющих мокрой соломой и крысами мешков. Голубоватый свет померк.

– Не желаете ли программку? – спросил меня сосед, щеголеватый господин с острой бородкой, во фраке с хризантемой в бутоньерке.

– Благодарю, – сказал я, принимая глянцевитый лист с изящными золочеными виньетками, – я не успел ее приобрести, уже дали третий звонок.

– Оставьте себе, я по растерянности взял два экземпляра. Говорят, прекрасная Эрешкигаль совершенно бесподобна в роли Чумазейки.

– Она всегда великолепна, – ответил я.

– Да! – обернулась к нам сидящая впереди дама с изысканной прической, украшенной черными опалами и пером цапли, – она бесподобна! Впрочем, господин Супай, ее сегодняшний партнер, тоже умеет затронуть самые тонкие струны чувствительного сердца.

– Нас ждет поистине божественное зрелище, – подтвердил сосед, и в его руках появились золотая фляжка и два изящных хрустальных бокала. – Вы позволите угостить вас глотком старого элизийского?

– Почту за честь, – сказал я, принял бокал и пригубил неповторимый напиток, впитавший в себя все цветочные ароматы, все золото далекого мира и голубой свет его летних лун.

Мне в колено ткнулась морда огромной жирной змеи, поросшей седой щетиной.

– Нимис, что ты творишь! – прошипела свинья.

– Простите, – сказал я публике, – я сейчас же устраню это отвратительное недоразумение.

Поднявшись, я выхватил из протупеи черного шелка свою серебряную шпагу.

– Трахните его по башке чем нибудь! – заорала драная сойка, слетевшая с потолка и вцепившаяся в спинку кресла.

– Черт, у тебя что, вообще нет сопротивления к ментальному контролю? Это же стартовый параметр, он всем дается! Как я только не заметила…

– Что произошло? – спросил я, с трудом ворочая распухшим языком.

В зале было по-прежнему темно, чучела пялились на пустую сцену нарисованными глазами, из оркестровой ямы раздавались заунывные звуки, словно там пиликали на нескольких размокших скрипках – лобзиками.

– Ты зачем-то вырвал из того чучела клочок сена, сожрал его, а потом отодрал поручень от кресла и попытался побить им Еву.

– Простите, – сказал я .– Мне что-то привиделось.

– Плохо, —сказала Ева, – этот инстанс кишит менталистами, если тебя так с пары их скрипочек унесло, то я боюсь представить, что будет дальше. Гус, концепция меняется

– Кто меняется? – спросил Гус, – я такую и не знаю, она кто?

– Неважно. Ты следишь за Нимисом, чтобы он не убился об светильник или не повесился на шнурке от занавеса. А драться будем мы.

Я весело шел по берегу очень красивой реки, в которой струи навоза мешались со струями огня. На сердце у меня было легко и радостно. По поверхности реки плыли рыбки с головами плачущих младенцев. Ко мне подошла маленькая красная собачка.

– Здравствуйте, – сказала собачка, – не хотите ли вы присесть на меня? А я отвезу вас куда надо.

– Вы такая маленькая! – сказал я собачке, – Я же вас раздавлю.

– Вовсе даже и не раздавите, – обиделась собачка, – я очень крепкая, потому что мои лапки сделаны из ваших преступлений.

– Тогда конечно, – сказал я и сел на собачку, так что коленки у меня задрались выше ушей.

Собачка побежала по берегу и вскоре привезла меня к черному дереву, на котором висели красные плоды.

– Видите, – сказала собачка, – это плоды папайи. Возьмите вот этот каменный ножик, вам будет очень удобно вскрыть им себе живот.

– А зачем мне вскрывать себе живот? – спросил я

– Это же очевидно, – сказала собачка, – вы повесите свой желудок на ветку дерева, а вместо него положите в себя плод папайи, и когда придет время – он даст всходы.

– Конечно! Я непременно так и сделаю.

Тут я стукнулся лицом о землю.

– Нормально! – крикнул Гус, – я его поймал. – Зарезаться вилкой пытался, где он только эту вилку раздобыл?

Я лежал, скрученный, на досках сцены, сверху меня попирал коленом Гус. Сквозь спутанные волосы я увидел, что по сцене порхают призраки в нарядах придворных дам, Акимыч пытается отогнать их от себя шпагой, а Ева лупит призрачных девиц бичом молний.

– О боже, – простонал я, – абзац!

– Лови! – крикнул мне ворон в полосатом халате.

Я поймал кинутый мяч – это была круглая голова моржа с подпиленными бивнями.

– Если ты не научишься говорить слова задом наперед, – сказал ворон, – и застегиваться справа налево, то тебе нет места в этом мире.

– Нет места! Нет места! Нет места! – подхватили рыбьи скелетики.

Я поцеловал моржа в лоб и положил его в воду между льдинами.

– Если мне принесут мешок муки и мешок жира, – сказал я, – я слеплю из себя нового человека.

– Разожми зубы! Это же совсем не вкусно, у тебя весь язык в занозах будет, – сказал Гус, бережно вытаскивая у меня изо рта большую щепку. – Но ты, конечно, силен, первый раз вижу, чтобы человек с такой яростью грыз пол.

Я взвыл и попытался сесть. Страшно кружилась голова. Ребята отдыхали, видимо, в перерыве между боями, а на сцене хор отрубленных ног пел жалобную песню о том, как их соблазнила злая туфелька.

– Тут, в общем-то ничем не лучше, – пробормотал я.

– Ешь! – шваркнули передо мной огромное блюдо. – съешь задницу свиньи! Съешь задницу в меду! В ней еще торчит копье хозяина.

– Я не могу, – ответил я, – у меня все руки покрыты глазами, а вместо зубов у меня кудри морских бегунков. Сквозь меня растут ногти мертвецов, волк откусил мне колено и грохот кошачьих шагов все ближе.

– Ну, как ты там? Очухался?

Я висел на крюке от снятого светильника, запеленутый в лоскуты занавеса. Покачивался, как плод папайи, будь он неладен.

– В принципе, его должно было отпустить – сказал Акимыч, – мы же всех зачистили.

– Кажется, отпустило, – сказал я слабым голосом. – Что это вообще было?

– Ты оказался невероятно уязвим для ментального воздействия, и это при том, что менталисты тут трехгрошевые.

– Ну, не скажи, – возразил Еве Акимыч. – Нормальные тут менталики! Мне то и дело казалось, что я фехтую то змеей, то вареной макарониной – жуть как неудобно.

– Но Нимис-то вообще галлюцинировал безостановочно. Эй ты, там, наверху! Ты уверен, что тебя уже можно развязать? Воздействия-то уже нет, но если бы ты видел, что ты творил…

– Особенно хороша была попытка стриптиза. Даже Чумазейка с костра засмотрелась.

– Значит так! – сказал я, падая в объятья Гуса, срезавшего мои путы, – Я категорически отказываюсь нести ответственность за то, что тут было. Моя единственная цель сейчас – не рехнуться. И это уже будет большая победа. Крупное достижение.

– Ходить можешь? – спросила Ева, когда меня окончательно размотали.

– Немножко штормит, но в целом да.

– Тогда пошли в подвал, нам еще труппу выручать.