– Кевин?

Вера встала в дверях, надеясь, что вид у нее теперь пободрее, чем когда они ложились спать.

Кевин перевел на нее глаза, кнопкой на пульте выключил телевизор и приподнялся.

– Можно я посижу с тобой?

Он кивнул и снова откинулся на спинку дивана. На том же диване она сама лежала девятнадцать лет назад со сломанным запястьем и поврежденным шейным позвонком.

Вера села рядом с Кевином и рассказала, почему ей пришлось ходить в шейном корсете, когда Кевин был маленьким. Рассказала о своем сыне, о кочерге, а когда закончила, Кевин взял ее за руку.

Он смотрел на Веру, и глаза у него были как у его отца.

– Зачем ты мне все это рассказываешь?

От его взгляда внутри у Веры что-то пробудилось. Воспоминание о полоске песка у воды. Поцелуй. Запретное полуночное свидание в упсальском отеле. Вкус мужчины. Вкус предательства.

Вера опустила голову ему на плечо.

– В детстве мы с твоим папой очень близко дружили. И поклялись никогда не предавать друг друга, даже кровь на том смешали. Но однажды я именно что предала его…

Вера стала рассказывать о том лете. Ей было восемь лет, отцу Кевина – девять. Они бегали купаться на Онгерманэльвен, и раны у них на ладонях, оставшиеся после клятвы в верности, почти зажили.

– Мы по очереди раскачивались на веревке и прыгали в воду, а потом сидели на берегу и разговаривали. Вдруг перед нами появился какой-то человек, он спросил, нельзя ли посидеть с нами. Я сразу поняла, что тут что-то не так, что ему зачем-то нужен твой папа. Я помню, как от него пахло…

Ее голова так и лежала у Кевина на плече. Вера слышала, как бьется у него сердце – все тяжелее, все быстрее. Кевин ничего не говорил, и они сидели, не двигаясь. Только этот тяжкий стук.

– Тот человек заставил его спустить штаны, – сказала наконец Вера. – А я… я просто убежала. Убежала в лес и спряталась за вывороченным деревом. – Она откашлялась. – Потом я вернулась, тот мужчина уже ушел, а твой папа сидел и плакал. Я соврала ему, что убежала за помощью, но никого не нашла.

– Пугало, – сказал Кевин. – Густав Фогельберг.

Вера дернулась.

– Значит, он тебе рассказывал…

– Не совсем, – перебил ее Кевин. – Мне он рассказывал другую историю, в той истории тебя не было. Я нашел несколько статей про педофила Фогельберга в местных газетах сороковых годов. Густав Фогельберг по прозвищу Пугало. Зимой сорок шестого его нашли мертвым под мостом.

Вера чувствовала себя взволнованной и одновременно удивленной. Она знала, что сейчас они с Кевином думают об одном и том же.

Мог ли его отец стать педофилом из-за изнасилования, произошедшего летом сорок шестого года?

Молчание нарушил Кевин.

– У папы были враги? Кто-то, кто хотел бы замазать его грязью?

Вера задумалась.

– Много кто, – ответила она, но уточнять не стала.

Ночь вышла почти бессонная.

Луве не мог сообразить, что ему делать с новыми фактами. Прав ли он, или все произошедшее – дикая случайность.

Эркан, думал он. Фейсбучный френд Ульфа Блумстранда.

В семь часов Луве откинул одеяло и убрал свое импровизированное ложе. Потом сел за стол, взял в руки телефон.

И позвонил в уголовную полицию.

Ему ответил тот же человек, что связался с ним неделю назад.

Луве рассказал, как получил письмо от Новы и Мерси, коротко изложил содержание письма. Он придерживался того, что могло оказаться важным для полиции – имена, места.

На одной формулировке он остановился, ему захотелось процитировать ее.

– Вот что пишет Мерси… “Тогда я этого не понимала, но теперь знаю: от десяти до двадцати процентов населения, самых разных типов, более или менее придурки. И Бухенвальд – не исключение. Тот говнюк получил по заслугам”.

Кровь на внутренней стороне бедра смешивалась с какой-то жидкостью. Мерси открутила насадку душа и подмылась.

Вымылась как следует, прополоскала себя.

Слезы смешивались с водой из душа. Мерси зависла в пустоте между стоном и выдохом. В пустоте? Не совсем.

Из гостиной доносилась беспокойная мужская возня, чей-то пьяный голос; Мерси услышала, как открыли банку пива. Звук предвкушения. Мерси понятия не имела, сколько их там. В обычный день бывало от восьми до двадцати двух.

Больно становилось после четверых. Болевой порог – где-то на двадцать втором.

Именно они, между четвертым и двадцать вторым, оказывались разницей. Первые четверо – это расходы на жизнь, еду, жилье и так далее.

Двадцать второй – это стакан с пузырьками, несущими утешение.

– Next one[59]! – крикнула Мерси в комнату с неизвестными ей людьми.

Они знают, кто она. Молодая, черная. Новенькая.

В гостиной задвигались.

“Next one” оказался на вид застенчивым и неуверенным.

– Use a condom[60], – велела Мерси.

Она услышала, как он роется в сумке; вернулся с красным квадратиком в руке, закрыл за собой дверь.

Мерси заперла дверь. “Next one” глядел на нее.

– I don’t want to, – вдруг сказал он, и Мерси увидела, как у него заблестели глаза – Can’t we pretend[61]?

– Pretend what[62]?

– That we fuck…[63]

Какое-то время они смотрели друг на друга. В гостиной продолжалась возня.

– Come here[64], – сказала наконец Мерси.

Он сделал шаг, другой.

Мерси не могла оторвать взгляд от рисуночков на его трусах. Она видела, что у него начинает вставать. Видела, как ему стыдно.

Мерси схватилась за раковину и начала трясти ее.

Она стонала. Он смотрел. Она изображала, что ей очень, очень хорошо. Он изображал, что ему очень, очень хорошо.

Упал и разбился стаканчик, в котором стояла зубная щетка. Мерси порывисто вздохнула и закричала:

– Oh, Jesus… Fuck me. Fuck me harder.[65]

Он не знал, принимать ему участие в этом спектакле или нет.

Мерси играла, как на сцене. Он подыгрывал, как умел.

Потом они разошлись, и Мерси получила плату.

– Next one, – крикнула она в комнату с незнакомыми ей людьми.

“Next one” был дальнобойщиком из Польши. Пятьдесят лет, жесткая спина. Кончая, он плакал.

Бухенвальд. Мерси сидит на раскладном стульчике. Она больше не ребенок.

Ей тринадцать лет. Сейчас раннее утро, и она все еще пьяна. Краски виделись ей приглушенными; серо-коричневые стволы, поросшие зеленым мохом, и листья на земле казались желто-красно-бурым ковром.

Мерси открыла последнюю бутылку пива, отпила. Перед ней мерцала газовая горелка с помятой суповой кастрюлей Роксаны. Наверное, сейчас она поест в последний раз, на дорогу. Вчера вечером в третий раз за неделю приходил полицейский. Сказал, что они должны убраться отсюда в течение суток.

В рюкзаке у Мерси лежали сорок десятиевровых купюр, завернутые в полотенце. Столько у нее осталось после поездок в дом из красного кирпича, в гамбургском порту. Деньги от в общей сложности двадцати двух мужчин, которым надоели легальные бордели. Деньги, прошедшие через руки двух посредников – двоюродного брата Роксаны Гаврила и немки по имени Бербель.

Они называли свою работу vermittlung – посредничество, и Бербель забирала себе больше всех. Этой старой суке требовались деньги еще и на то, чтобы платить за косметику, одежду, выпивку, наркотики, игрушки из секс-шопа, камеры, порнофильмы и телевизоры, презервативы и противозачаточные таблетки, платить за аренду комнат и за всякие средства первой помощи вроде пузыря со льдом, медицинского спирта и бинтов. Последнее совершенно необходимо: невозможно предвидеть, что захотят вытворять мужчины.