В письме ничего не говорилось о настоящем, зато рассказывалось о давних событиях. Как Мерси попала в Швецию, что предшествовало ее путешествию и что произошло в Гамбурге. И все же Луве казалось, что в тексте письма кроется что-то еще.

Он снова взялся за письмо.

В ушах зазвучал голос Мерси.

Меня разыскивала полиция, а спасла меня цыганская пара. Я села в их машину, не задавая вопросов, и они сказали, что отвезут меня в Бухенвальд, там я буду в безопасности.

Бухенвальдом назывался трейлерный табор в буковом лесу под Гамбургом. Ветер приносил туда постоянный гул со стороны аэропорта.

Надо мной, невысоко, с ревом пролетали самолеты, и я стала думать: может, именно в этом самолете сидит папа, а я живу здесь. Наверное, в один прекрасный день он действительно пролетел надо мной.

Цыган, подобравших Мерси, звали Флорин и Роксана, они приехали из Румынии. Из того, что писала Мерси, Луве понял, что оба были запойные алкоголики, но Мерси они явно нравились. Они не только спасли ее от полиции – они привезли ее туда, где она могла ночевать.

Рядом с текстом было изображение “фольксвагена-жука” и трейлера.

Табор устроили Флорин и Роксана, и они же позвали сюда своих родственников, а потом в таборе появились еще несколько мигрантов. “Когда живешь за границей, надо проявлять гостеприимство, – говорил Флорин, – потому что ты сам гость”. По-моему, хорошо сказано.

Мерси писала, что некоторые родственники Флорина и Роксаны откровенно невзлюбили ее, что четверо мужчин и одна женщина с самого начала выказывали недовольство водворением Мерси в табор. Я выучила, что negru и stricată значит “черная” и “проститутка”. Они плевали вслед Дасти и бросали в него камни.

В первый же вечер один из кузенов Роксаны предложил Мерси способ заработать денег на дорогу до Швеции.

Они поехали в город – якобы продавать розы пьяным туристам в барах Санкт-Паули. Другие девушки уже несколько раз так ездили; когда Мерси вышла из машины, они обняли ее и стали говорить, что бояться не надо.

Я точно помню, что все дома были кирпичные, а в небе полно чаек, потом я выпила спиртного, мне дали какие-то таблетки. После них мир стал как в тумане, а жизнь показалась терпимой.

“Терпимой?” – подумал Луве, откинулся на спинку стула и помассировал шею.

Так, хватит… На сегодня довольно. Точнее, уже на завтра.

Луве отпер чулан, зажег лампочку и достал с полки подушку и одеяло с логотипом клиники. Потом вытащил еще несколько одеял – матрасов или наматрасников здесь не предусмотрено.

Вернувшись к себе в кабинет, Луве отодвинул стул и стал раскладывать одеяла на полу. Одеяла были разных цветов и с разным рисунком; самое последнее, которое он расстелил перед собой, оказалось черным в розовых цветочках.

Тут Луве вспомнился рисунок из письма.

Вместо того чтобы закончить стелить постель, он вернулся к письму. Потом сел за компьютер и снова вошел в Фейсбук.

“Цветочек” – не такое уж оригинальное прозвище, и Луве принялся просматривать френдов Новы и Мерси в поисках человека по фамилии Блум[58], Блумберг или подобных, надо же с чего-то начать. Через десять минут Луве сдался.

Лучше оставлю это полиции, подумал он.

И вбил в окошко поиска псевдоним Мерси.

Блэки Лолесс.

Все ссылки вели на страницы хэви-метал-группы W. A. S. P. Луве помнил их по середине восьмидесятых, когда он сам был молодым. Они спровоцировали моральную панику в Швеции, которая тогда еще была чуть не до смешного непорочной. Или непрочной? Разница, в общем, не принципиальна.

Потом Луве вбил в окошко поиска “Нова Хорни”. Ссылка нашлась всего одна. Ярко накрашенная Нова казалась старше, чем на самом деле. Она обозначила себя как фотомодель и актрису, место проживания – Голливуд, Калифорния.

У большинства ее френдов были шведские имена, почти все они были парнями.

Одного звали Ульф Блумстранд.

Тот самый Цветочек? Который отсасывает?

Вера проснулась оттого, что замерзла.

С нижнего этажа доносился слабый звук, и она подумала – наверное, Кевин смотрит кино. Радиочасы показывали 02.22, и первой мыслью Веры было спуститься и спросить, как он себя чувствует, но она решила еще полежать, пока сон не поблекнет. Ей снился Себастьян.

Вера повернула голову и посмотрела на портрет, висящий над бюро. Отец Себастьяна – если верить Кевину, вылитый Джон Гудман – умер девятнадцать лет назад. Ах, если бы можно было вырезать из мозга воспоминания! Но картины отчетливо стояли перед глазами, вызванные к жизни кошмаром.

Траурная церемония закончилась, первое, самое острое горе утихло.

Себастьян пришел к ней домой, и она открыла. Лицо у него светилось белым под лампочкой на крыльце, и Вера позвала его в дом. Они пили вино, и Вера со все возрастающей тревогой смотрела, как меняется взгляд ее двадцатиоднолетнего сына.

Пролетели час, второй. Вера вышла на кухню за пивом.

Она не заметила, что Себастьян пошел за ней.

Не заметила, что он прихватил с собой каминную кочергу. Тяжелую штуку из ржавого железа.

Вера не отрываясь смотрела на потрет. Они с отцом Себастьяна были такими разными.

Он в шутку описывал себя как моряка-одиночку без компаса, а она была поездом, который идет по рельсам. “А Себастьян кто? – подумала Вера. – Батискаф?”

Опустился на дно и критическим образом сжался под давлением окружающей среды.

В левой руке она держала две бутылки пива, правой закрывала дверцу холодильника. Краем глаза она уловила какую-то тень, но удар по шее оказался таким внезапным, что она его почти не почувствовала. Она упала на колени, бутылки покатились по полу. Чтобы защититься, она инстинктивно подняла руку, и второй удар пришелся по запястью.

Потом Себастьян уронил кочергу. Кочерга с тяжелым звоном упала на пол, Себастьян сел на пол, привалился к шкафчику под раковиной и заплакал.

Слова без речи. Глаза спрашивали у нее: кто ты, кто я сам, что это за место?

– Мама… – пробормотал ее взрослый сын, и глаза у него были как когда он только что родился. – Что я здесь делаю? Что тут было?

Два следующих дня Вера провела в больнице.

Теперь она знала, что смерть мужа никоим образом не сблизила ее с сыном. Но несмотря на тот давний случай, она через годы пронесла наивную надежду: а вдруг из всего этого все же выйдет что-нибудь хорошее.

Говорят, что, чем сильнее ветер, тем крепче корни. Какая банальность. Они с Себастьяном оказались деревьями, которые сломались от ветра.

Какая насмешка над человеком – его горькие сожаления, что жизнь не бесконечна, подумала Вера. Над человеком, который в собственных глазах возвысился над прочими животными, но которому так тяжело принять самое банальное знание о жизни: что она когда-нибудь кончится.

Следы, которые сама Вера оставила на своем жизненном пути, когда-нибудь сдует ветер. И не имеет значения, насколько они глубоки. Время сотрет их, рано или поздно.

Соберись, подумала Вера. Соберись, тряпка.

Она вылезла из кровати и спустилась по лестнице. Постояла у двери кухни, согревая босые ноги на мягком коврике. На том самом коврике, который лежал в прихожей у ее родителей. У ее мамы и папы, умерших тысячу лет назад.

Они нарекли ее Верой. Именем, происходящим от латинского “истина”.

Вера есть Истина. Но она врет всю свою жизнь. Врет или утаивает правду.

Вера увидела сосредоточенное лицо Кевина в голубоватом свете экрана.

Она никогда никому не рассказывала, что сделал с ней Себастьян девятнадцать лет назад, но сейчас расскажет. А еще расскажет о Пугале. О Густаве Фогельберге.