Пока Адам открывал бутылку и разливал шампанское, девочки разделись. Адам усмехнулся, заметив длинный шрам на животе у Мерси, и подошел к ней.

Мерси двенадцать лет, она сидит голая на реечном стуле. На животе у нее зияет рана – от груди до промежности. Рана источает тепло и запах горячего молока.

Рядом сидит какой-то мужчина, ест ложкой из миски. Он забрасывает в себя еду, причмокивает, чавкает, жадно поглощает желтое рагу. Пахнет карри, потом аммиаком.

Мерси сидела голая на диване, скрестив ноги. Потом они с Адамом чокнулись бокалами, и он попросил ее расстегнуть ему брюки. Нова отвернулась и увидела, как младший брат уходит в соседнюю комнату. Потом оттуда послышалась музыка, что-то вроде хауса. Тяжелые басы.

– Ты тоже иди сюда, – позвал Адам.

Нове семь лет. Лето, Мидсоммар. Она учится плести венок из одуванчиков. Пьет клубничный компот и не замечает, что в нем плавает оса. Оса жалит ее в язык; ужасно больно. Юсси кладет на место укуса кусочек сахара, чтобы вытянуть яд, но жжение и отек не проходят. Вечером Нову уже лихорадит.

Диван скрипнул: Нова придвинулась поближе к Мерси и перекинула ноги через ее бедра. Тела стали прохладными, и она покрылась гусиной кожей.

Нове четырнадцать лет, она направляется в центр города. Здоровается с водителем автобуса, но он ее даже не видит. Когда она потом шагает от Слюссена вверх по Гётгатан, она как невидимка. Несколько раз она уступает дорогу идущим навстречу людям, и когда решает больше не уступать, то сталкивается с какой-то женщиной; та кричит “смотри куда идешь, паршивка сопливая”.

– Поцелуйтесь.

Они не Нова и Мерси. Они две другие девушки – блондинка и брюнетка. Они целуются, губы и языки их холодны.

– Отсосите мне… Обе.

Они по очереди отсасывают. Две девушки отсасывают одному парню, и вдруг блондинка начинает хихикать. В груди щекотно, щекотке нет конца, и блондинке приходится отвернуться.

Нова показывает женщине, обозвавшей ее паршивкой, средний палец. Сует палец в рот, немного посасывает и выставляет в воздух. “Фак ю, старая кошелка”.

Она отпивает шампанского. Едва успевает проглотить, как парень хватает ее за подбородок.

– Давай работай.

Он входит ей в рот, длинно тыкается в десны и глотку. Она ничего не чувствует.

Короткое тяжкое дыхание. Несколько секунд голубые глаза не отрываясь смотрят в карие.

Мерси держит братика на руках. Того, что младше, который родился на час позже первого, он меньше ростом, у него всего одна почка и лицо немножко неправильное. Братик трясется от холода и весь мокрый, но он таращится на нее, моргает и таращится. Жив!

Красные губы, красные языки. Кроваво-красные жилки.

Голова темной девушки быстро двигается вперед-назад. Большие руки зарылись ей в волосы. С ее подбородка свисает нитка слюны, отрывается, падает на бедро.

Потом внутри у братика что-то булькает.

Глухой стон, и блондинка снова хихикает. Кто-то хватает ее и поднимает с дивана. Она успевает прихватить бокал шампанского, прежде чем младший брат утаскивает ее в комнату, где звучит хаус. Она одним махом опустошает бокал, пока они проходят мимо бассейна, мимо мраморных статуэток; она все еще смеется, когда он бросает ее на кровать.

На нем трусы-боксеры, они ему великоваты. Тощее мальчишеское тело, все в прыщах – на плечах, на груди, даже на животе.

– Отсоси мне, – велит он, совсем как старший брат, только голос у него тоньше.

Она становится перед ним на колени и рывком стаскивает с него трусы. Он почти теряет равновесие, и теперь она уже громко смеется.

– Ах ты мизинчик. – Она сгибает мизинец. На ум ей приходит старая считалка.

Первый пальчик наш большой, указательный второй, средний пальчик – третий, длиннее всех на свете, четвертый безымянный, очень это странно, а мизинец – пальчик пятый, ростом только…

Удар обрушивается, когда она хохочет.

Костяшками по зубам; кровь изо рта льется прямо на белую простыню. Она абсолютно ничего не ощущает. Ростом только маловатый.

Следующий удар попадает в грудь, она снова ничего не чувствует. Видит, как девушка со светлыми волосами сжимается, подтягивает колени к груди. Видит, как язык ощупывает разбитую верхнюю губу. Язык распух, вспомнил осиный укус.

Первый пальчик наш большой, указательный второй, средний пальчик – третий, длиннее всех на свете, четвертый безымянный, очень это странно, а мизинец – пальчик пятый, ростом только маловатый.

Кулак у нее перед лицом снова сжат, но не бьет. Парень вдруг оказывается на ней верхом, прижимает ее коленом.

Грудную клетку сдавливает, и она ловит воздух ртом.

Он сует кулак ей между ног.

Кольцо на мизинце правой руки разрывает ее. Она ничего не чувствует, но все же кричит. Быстрые движения. Кровать сотрясается.

Пальчик пятый. Ростом только маловатый.

Она сворачивается, сжимается, становится такой маленькой, что он не может попасть в нее.

Но она все равно кричит не переставая. Змея вернулась.

Из комнаты, где играл хаус, донесся какой-то звук. Звук, которого там быть не должно. Мерси оттолкнула парня; он завалился назад, выругался, но Мерси уже бежала мимо бассейна. По дороге она прихватила статуэтку, тяжелую, почти как шар для боулинга. Мерси вбежала в ту, другую комнату.

Увиденное отбросило ее в детство. Воспоминание: река, змея ужалила мужчину, ему отпиливают ногу.

На парня бросилась не Мерси. Ее ненависть, ее страх слились в одно существо; Мерси была совершенно спокойна, когда обрушивала на затылок насильника мраморную фигурку.

Статуэтку, тяжелую, как воспоминание об изнасилованной подруге.

Свартбэкен – старейший район Упсалы, ему больше семисот лет, но по нему не скажешь. Усердно-оптимистичное стремление ломать и обновлять, вполне в духе шведского двадцатого века, превратило район в смешение архитектурных стилей.

Луве это нравилось. Район развивался органично, он не корчил из себя нечто выдающееся, а просто приспосабливался. Будь Свартбэкен человеком, такого человека назвали бы конформистом. Луве думал, что “специалист по выживанию” подходит ему больше.

Он жил здесь уже почти год. Дом, построенный в начале двадцатого века, поначалу был двухэтажным деревянным бараком для рабочей бедноты. Сто лет спустя он обзавелся каменным фасадом с красной штукатуркой, адресом – и превратился в один из самых привлекательных домов к северу от центра Упсалы.

Час с небольшим – расстояние от работы до дома – Луве обычно посвящал тому, чтобы разложить результаты рабочего дня по полочкам. Но сегодня, остановив машину перед старым домом на несколько семей, он почувствовал, что еще не закончил с подведением итогов. Далеко не закончил.

Он включил свет в салоне машины и стал записывать в блокнот свои мысли.

Все они были о страдании, силе и способности выживать.

Луве погрыз кончик карандаша, обдумывая сегодняшний день и встречу с отцом Алисы. Карандаш был горьким на вкус и весь во вмятинах от зубов.

Свен-Улоф забрал дочь. С непререкаемым авторитетом он заявил, что лечение окончено и девочке пора возвращаться домой. Луве воспротивился, сказал, что это плохая мысль. Но Свен-Улоф имел законные права как родитель, так что оставалось только подписать документы и отпустить Алису.

Хотя Луве знал ее историю.

В этой религиозной семье сексуальность, особенно женская, была табу; в детстве Алисы регулярно повторялись события, которые Луве оценивал как очень важные. Они касались ее первых контактов с собственной сексуальностью и стыда перед этой сексуальностью.

Чтобы не пробуждать мужского интереса к дочери, родители одевали Алису в не по размеру большую одежду, в мешковатые штаны и кофты. В магазинах Алисе приходилось переживать минуты мучительного стыда, когда мать бесцеремонно засовывала ладонь между промежностью девочки и штанами или между ее грудью и кофтой, дабы убедиться, что одежда не прилегает к телу.