Он отпил глоток чая, поставил чашку и снова уставился в нее. Потом заговорил, но глаз на нас больше не поднял:

— У нас с капитаном Лонгом жизнь сложилась по-разному, но мы остались друзьями. В политике можно и разойтись, а дружбу надо беречь. Сегодня утром, перед отъездом сюда, я условился с капитаном: по возвращении он не должен задавать мне ни единого вопроса. В свою очередь я обещал Лонгу не рассказывать вам ничего такого, что может ему повредить. Идет противоборство двух сторон. А я — свидетель. «Ты согласен на эти условия?» — спросил я капитана. Он кивнул, и только тогда я отправился в путь. Позвольте уж мне, братья, сдержать слово.

Журналист Чан Хоай Шон по-прежнему считал капитана Лонга своим другом; но, говоря об этом, предпочитал не смотреть нам в глаза. И даже замолчав, все так же глядел в чашку с чаем.

— Нам многое нужно узнать, и мы бы очень хотели послушать вас, — сказал Нам Бо, — но мы не собираемся ничего у вас выпытывать. Намерены просто создать вам благоприятные условия для посещения освобожденной зоны, и не только здесь, но и в других местах, где территория ее куда обширнее. Если пожелаете, конечно.

— Благодарю! Спасибо! — Чан Хоай Шон кивал головой, по-прежнему не глядя на нас. Глаза его не отрывались от дна чашки. Он сказал: — Я пока не решаюсь замышлять дальнюю поездку. Может, попозже… А теперь, братья, прошу, позвольте мне вернуться назад вместе с людьми, когда они повезут домой манго. Завтра утром я должен уехать в Сайгон.

— Хотя бы останьтесь пообедать с нами, — пригласил его хозяин, старый Хай. — Еще рано, до вечера много лодок пойдет.

— С удовольствием, буду рад пообедать с вами, почтеннейший, и с обоими братьями здесь, в освобожденной зоне.

— Эй, Ут! Ут! — крикнул дочке старик, встав с топчана и повернувшись к кухне.

— Да-а-а…

— Ступай-ка к пруду, вылови двух рыб во! Двух, слышишь?

— Да-а-а…

Снаружи подул ветер. Спелый плод манго, сорвавшись с ветки, гулко стукнулся оземь во дворе. Старик выглянул во двор и почему-то засмеялся.

— Все эти дни, — сказал он потом, — собирал плоды по соседским садам, даже забыл про свой собственный урожай. Ну а если спелые манго не собрать, они сами с дерева падают. Вы пейте чай, я пока сбегаю на минутку на кухню.

— Почтеннейший, — остановил его журналист, — к братьям не смею обратиться с просьбой, а вы не позволите сфотографировать вас на память?

— О-о! Я-то думал… А это — пожалуйста. Прикиньте-ка, где мне встать, чтоб вышло получше.

— Извините, братья. Прошу, почтеннейший, выйдите во двор и станьте у двери.

Дядя Хай стал перед домом так, чтобы на него не падала тень от навеса, и повернулся лицом к солнцу. Застегнул воротник, пригладил рукой волосы. Журналист откинул крышку футляра, поднес камеру к глазу, изогнулся дугой, шагнул вперед, потом попятился. Раздался щелчок.

— Вот и все! Можно еще разок, чтоб уж наверняка?

Камера снова щелкнула.

— Благодарствую, почтеннейший!

Гость улыбнулся. Он поглядел на нас с Намом. Почему-то он не казался больше чужаком. Старый Хай поспешил на кухню, и мы остались втроем посреди двора. Сам собой завязался разговор о видах на урожай. Тут я легонько хлопнул его по плечу. «Самое время, — подумал я, — назваться». И сказал:

— Хон, ты не узнал меня?

Услыхав свое детское имя, он вздрогнул и уставился на меня, широко раскрыв глаза. Оттопыренная нижняя губа его задрожала.

— О небо! Тханг! Ты?!

— Что дядюшка Нам, здоров? — спросил я.

— Точно! Теперь узнал… Ты — Тханг, сын дяди Хая, парикмахера! Вот уж не думал и не гадал! — От волнения он даже растерялся. — Сколько лет прошло? Сколько лет…

— Да двадцать с лишком!

— Я, как вернулся из Сайгона, спросил о тебе. Тханг, говорят, ушел защищать родину. И с тех пор ни слуху ни духу! Прости, не узнал сразу. — Он обернулся к Наму: — Представляете, это ведь мой друг детства, на одной улице жили, вместе в школе уездной учились.

— Вы заходите лучше в дом. Поговорить небось есть о чем. А я, с вашего разрешения, пойду с соседями повидаюсь.

Значит, Нам решил: журналиста лучше принимать мне. Он ушел, а мы вернулись в дом.

— Скажи, Хон, — в шутку спросил я его, — вот ты, журналист, приехал сюда, к нам, поглядеть на все, разобраться, так ведь? А будь я тоже газетчиком и пожелай попасть к вам с такой же целью, мне бы обеспечили безопасность и помощь?

Он рассмеялся:

— Я понял тебя, Тханг. Как частное лицо могу помочь тебе, если хочешь. Это и нелегко… и нетрудно…

Пока мы с ним предавались воспоминаниям о далекой поре детства, снаружи, словно сжалившись над детишками, лишь на денек вырвавшимися на волю из стратегического поселения, собралась гроза. В это время года, когда созревает манго, для детворы нет ничего отрадней гула приближающейся грозы. Когда-то и мы с Хоном, как и здешние ребятишки, жили в «манговой» деревне и, стоило нам услышать шелест ветра, предвещающего грозу, бросали все, чем бы ни занимались, высыпали на дорогу, окликая один другого, бежали в сады и рвали друг у дружки из рук опавшие плоды. Ухватишь манго — вроде не бог весть что, а сам мнишь себя счастливцем. Потрешь его о штанину, счистишь налипший загустелый сок, сунешь в рот, раскусишь надвое и жуешь, жуешь с хрустом, морщась от усердия. «Бум!» — где-то рядом падает наземь еще один сорвавшийся с ветки плод, и все бросаются туда вперегонки, толкаясь, хватая друг друга за руки, пока кто-то не завладеет добычей и, не успев даже обтереть, сразу сует в рот и давай хрупать. А если гроза так и не приходит, каждый, облюбовав себе дерево, становится под ним и, задирая голову, свистит, призывая ветер и бурю.

Дома старшие сестры в ожидании малышей, побежавших собирать манго, разводят в миске рыбный соус с сахаром. Манго с этой приправой — и кисло, и солоно, и сладко — любимое лакомство девчонок.

Когда грозовой ветер не в силах разогнать тяжелые черные тучи, с неба проливается дождь. То-то радости было для нас с Хоном и всей нашей братии. Да и нынешняя детвора точь-в-точь как мы — свернут из банановых листьев мяч и гоняют его под дождем. Пока дождь пройдет, продрогнут — зуб на зуб не попадает, а им все мало: попрыгают в реку, ныряют, гоняются друг за дружкой, покуда на мостках не появятся родители с розгами — тут только и вылезают на берег.

Вот и сейчас снаружи лил дождь. А мы с гостем разговаривали, прислушиваясь к радостным крикам детишек.

— Отец мой потом разорился, — говорил Хон, поглядывая на дождь, — и все из-за гордыни своей. Году вроде в сорок девятом открыл он ювелирную лавку и мастерскую. Ну а в мастерских этих, куда ни глянь, всюду золото. Мусор, что по утрам подметут, сберегают до времени в особом месте — рано или поздно придет кто-нибудь и купит. Тазы с водой, где мастера руки мыли, — их почему-то свинками зовут — и те можно было продать. Бумага наждачная, тряпки, которыми полировали изделия, тоже сбывались. Отец хотел разбогатеть, но в ремесло толком не вник. Завел мастерскую он эту на паях с одним старым ювелиром, больше десяти мастеров наняли. Если уж стал хозяином такого дела, изволь покупать золото. Ты знаешь, наверно, у каждого, кто закупает золото, должен быть при себе особый ключ, в головку его вставлены маленькие кусочки золота — от шестидесяти до стопроцентного. Принимая золото от продавца, покупатель трет его о зеленый пробирный камень, потом трет о камень образчик со своего ключа и смазывает покупку и образчик кислотой, сравнивая их на вид. Фальшивое золото под воздействием кислоты пенится и чернеет. Обычно, оценивая золото, говорят: это восьмидесяти, это девяносто-, а это стопроцентное. А с большей точностью, например в пять процентов, не говоря уже об одном или двух, определять чистоту золота мало кто возьмется. Тут надо быть большим знатоком. Отец-то, понятно, был профаном, но каждый раз, прикинув на глазок, заявлял во всеуслышание: вот — восьмидесятитрех-, а вот — восьмидесятипятипроцентное… Ну, мастера и невзлюбили его. Решили подложить ему свинью: подменили пузырек с кислотой, стоявший всегда у него на столе рядом с весами. А потом подослали своих людей с фальшивым золотом. Оно, конечно, от кислоты не почернело, не запенилось. Запросили недорого. Отец на радостях все скупил. Потом понес его на переплавку — тут обман и открылся. Пришлось мне бросить учение. А то преуспел бы в науках. Я теперь редко бываю у нас в деревне. Потому и отца твоего не видел. Скучища там! Да честно говоря, по мне — так на этом свете нет ни единого веселого местечка…