— Здесь. — Капитан, указав рукой на дверь, повел повитуху в спальню своей жены. От волнения он спотыкался на гладком полу.

Ведь жена его мучается схватками, а не он, почему же у него волосы дыбом торчат? Тин, следуя за капитаном, разглядывала его с головы до ног. Она вспомнила вдруг, что он привез сюда с собой всего двух солдат. Никого, выходит, не боится. Как же так? Досада и беспокойство грызли Тин.

— Та самая комната, — прошептала она…

Рассвело… Капитан Лонг с матерью занимали разговором повитуху. Старушки сидели рядом на длинном резном китайском диване, украшенном изображениями драконов, а капитан расположился поодаль в европейском кресле, обитом вишневым бархатом, оно было пониже дивана и более основательным с виду.

— Какое счастье, что здесь, по соседству, есть вы…

Произнося слова благодарности, капитан то и дело вскакивал с кресла, заслышав детский плач, доносившийся из спальни. Тин не сводила с него взгляда. Нет, теперь она видела в нем уже не мужа, не отца только что появившегося на свет ребенка. А ведь еще часа два назад, когда он метался, не находя себе места от криков и стонов жены, или когда лицо его озарила счастливая улыбка при первом крике новорожденного сына, он был близок ей, она разделяла его боль и радость. Но сейчас перед нею сидел капитан Лонг в военной фуражке цвета хаки, пистолет в кобуре висел у него на боку. Теперь это был враг, и она вспоминала все его преступления, совершенные за два последних года, с тех пор как он приехал сюда после ухода американцев. Ведь всему этому она была свидетельницей.

Тин вспомнила, как однажды утром, во время карательного рейда, которым командовал капитан, она вместе с соседями по хутору глядела на клубы дыма, поднимавшиеся над рассыпанными по полю домами под грохот артиллерийских залпов, взрывы бомб и рев самолетов, и кто-то вдруг спросил ее:

— Ах, Тин, зачем вы тогда не придушили его?

Что могла она ответить на этот вопрос? Она стояла как вкопанная, и непослушные слезы текли по ее щекам. Какая ирония судьбы — более тридцати лет назад именно она, Тин, помогла ему родиться на свет. Чем он отличался тогда от других детей? И какой ребенок не заслуживает ласки, заботы, любви? Даже дурные черты в ребенке не могут вызывать ненависти. А ведь Лонг был сыном бедной девушки, которой пришлось всю жизнь расплачиваться за долги ее родителей. Родители ее матери арендовали землю у отца Лонга. Давно, с семнадцати лет, Ут, юная миловидная Ут, была отдана в дом отца Лонга как прислуга, в счет погашения долга. На ней лежали все дела и заботы по дому: она вытирала пол, готовила еду, стирала; ела она внизу, где положено быть прислуге, и спала тоже внизу на бамбуковом топчане. Отец Лонга — сын богатого землевладельца — преуспел в науках, но так и не смог сделать карьеру и вернулся в родную деревню. Тут он — от нечего делать — занялся учительством. Ходил он обычно «по-деревенски» — в шелковой блузе баба́ светло-коричневого цвета. Был не скупой, любил игры, развлечения, денег никогда не считал. Он возглавлял в деревне общество любителей футбола, увлекался музыкой, пением. Во время войны с французами пожертвовал фронту Льен-Вьет часть своих земель и вступил в местную его организацию. В деревне его считали более или менее здравомыслящим помещиком. Жена его также происходила из помещичьей семьи, жившей на другом берегу реки, и вышла за него по воле родителей. Она родила ему трех дочерей, но он все хотел сына. Однажды он объявил во всеуслышание: «Женщину, что родит мне сына, буду, как говорится, на руках носить». Что на уме, то и на языке. Кого было ему бояться? Когда дочь арендатора забеременела от него, жена закатила сцену ревности, но он был не из тех, кто боится жен. «Родит девочку, — сказал он, — уволю ее и без твоих напоминаний». И стал дожидаться ребенка от дочери арендатора.

Родись капитан, сидевший сейчас перед Тин, девочкой или будь он вторым, третьим сыном в семье, еще неизвестно, как сложилась бы его жизнь. Счастливо или несчастливо? А так, пусть и рожденный дочерью арендатора, он был сыном — и единственным — помещика, жаждавшего наследника и продолжателя рода.

Тин хорошо помнила ту ночь, хоть и прошло более тридцати лет. Она еще держала в руках крохотное краснокожее существо в родильной комнате внизу, как снаружи донесся голос:

— Мальчик или девочка?

— Мальчик, уважаемый!

Дверь тотчас распахнулась.

Отец Лонга, в обычной своей коричневой блузе баба́, ворвался в комнату, весь дрожа от радости.

— Дайте мне его! — Двумя руками взял сына и сам перенес его наверх, в большой дом. Вспоминая прошлое, Тин подумала: да, в ту ночь судьба капитана была решена его отцом и стала такой непохожей на жизнь многих других людей. Ведь, родись он девочкой, так и остался бы в нижних помещениях и рос бы как дочь служанки, спал на застеленном циновкой бамбуковом топчане, не выше, чем в пяти пядях от земли. Но поскольку он родился мальчиком, да еще при таких чрезвычайных обстоятельствах, его перенесли в большой дом, вознесенный над землей выше человеческого роста, и почивал он на железной кровати с матрацем и цветным одеялом. И имя ему дали, подчеркивающее его превосходство над всеми прочими людьми: Лонг. То есть Дракон. Нгуен Ван Лонг: Дракон среди туч (так объяснял это словосочетание его отец). Ему в отличие от других детей никто не говорил «ты», даже самым нежным тоном, — все окружающие были с ним на «вы». Его, совсем еще несмышленыша, отец наделил властью, о которой сам он в ту пору не имел ни малейшего представления. Как и все остальные дети, он смеялся и веселился, когда был сыт; вопил и плакал, когда чувствовал голод и боль. Плач его и крики, само собой, звучали для домочадцев приказами, требовавшими беспрекословного повиновения. Даже мать, родившая его на свет, боялась его. Ведь это благодаря ему она перебралась в большой дом, и опять же благодаря ему старшая жена не смела обращаться с нею как со служанкой. А когда старшая жена умерла, мать Лонга заняла ее место и стала полноправной супругой своего мужа, который тем не менее всегда оставался для нее хозяином.

Теперь из прежнего ребенка вырос убийца в капитанских погонах, командир отрядов «умиротворения» во всей округе, и убийца этот сидел прямо перед Тин. «Знай он, кто я на самом деле, убил бы меня собственноручно», — думала повитуха, жуя бетель.

Сегодня же она помогла родиться на свет отпрыску капитана Лонга, тоже мальчику, первенцу; и этого ребенка будут любить и холить, как любили и холили его отца. И к нему, как ко всем детям, никто не сможет питать злого чувства. Но кем он станет, этот младенец, когда вырастет?

В отличие от всех прочих случаев, когда Тин помогала благополучно разрешиться от бремени женщинам, жившим по соседству, она не чувствовала сейчас ни радости, ни облегчения, ни удовлетворения своей работой; наоборот, словно какой-то крючок вонзился в ее грудь. Ей хотелось встать и уйти. Но она привыкла так жить, ежедневно сталкиваясь с врагом лицом к лицу. Ут Ньо, мать капитана, что-то говорила ей, но она ее не слушала. Вдруг она спросила Лонга:

— Вот и родился у тебя сын, какое имя ты собираешься дать ему — французское или американское?

Не сдержалась, хотела задеть его этим вопросом, чтобы дать выход обуревавшему ее чувству. Но, к великому ее огорчению, капитан не рассердился, не обиделся. Он улыбнулся с видом человека, великодушно относящегося к тем, кто ниже его и по неведению может сказать глупость:

— Я, тетушка, такой же вьетнамец, как и вы. Он мой сын, зачем же давать ему французское или американское имя?

Ответа этого на вопрос об имени для сына было вполне достаточно, и тут ему следовало бы остановиться. Но, вероятно вспомнив о чем-то, капитан после минутной паузы снова взглянул на Тин и добавил:

— Земляки здесь, в деревне, еще не понимают меня. Я не люблю французов, и это ясно. Ведь я не работал на них ни единого дня. Я поступил на службу, только когда образовалось национальное правительство. По сути дела, я вовсе не изменял родине. Если скажу, что ненавижу американцев, мало кто мне поверит. Но запомните, тетушка, в нашей национальной армии вовсе не все обожают американцев. Кое-кому из них случалось получать от нас пощечины, вы небось слышали об этом. Да если бы я любил янки, преклонялся перед ними, моя жизнь сложилась бы совсем иначе. — Он развел руками, пожал плечами, но эти нарочитые жесты только усилили ее неприязнь к нему. — Вы здешняя, вы должны сами видеть. Американцы явились сюда, к нам, и чего они добились? В конце концов нам пришлось попросить их уйти. — (Как у тебя язык поворачивается говорить такое? — чуть не вырвалось у старой Тин). — А с тех пор как мы сами взялись за дело, что мы видим в здешних местах? Умиротворение! — кратко, одним словом, подытожил он с очень самодовольным видом.