* * * II …И пробил час — и день возник, — Как взрыв, как ослепленье! То тут, то там взвивался крик: «Остановись, мгновенье!» И лился с неба нежный свет, И хоры ангельские пели, — И люди быстро обнаглели: Твори что хочешь — смерти нет! Иной — до смерти выпивал, Но жил, подлец, не умирал, Другой — в пролеты прыгал всяко-разно, А третьего душил сосед, А тот — его, — ну, словом, все Добро и зло творили безнаказно. И тот, кто никогда не знал Ни драк, ни ссор, ни споров, — Тот поднимать свой голос стал, Как колья от заборов. Он торопливо вынимал Из мокрых мостовых булыжник, — А прежде он был — тихий книжник И зло с насильем презирал. Кругом никто не умирал, — И тот, кто раньше понимал Смерть как награду или избавленье, Тот бить стремился наповал, — А сам при этом напевал. Что, дескать, помнит чудное мгновенье. Ученый мир — так весь воспрял, — И врач, науки ради, На людях яды проверял — И без противоядий! Вон там устроила погром — Должно быть, хунта или клика, — Но все от мала до велика Живут — все кончилось добром. Самоубийц — числом до ста — Сгоняли танками с моста, Повесившихся скопом оживляли. Фортуну — вон из колеса… Да, день без смерти удался! — Застрельщики, ликуя, пировали. …Но вдруг глашатай весть разнес Уже к концу банкета, Что торжество не удалось: Что кто-то умер где-то — В тишайшем уголке земли, Где спят и страсти и стихии, — Реаниматоры лихие Туда добраться не смогли. Кто смог дерзнуть, кто смел посметь?! И как уговорил он смерть? Ей дали взятку — смерть не на работе. Недоглядели, хоть реви, — Он взял да умер от любви — На взлете умер он, на верхней ноте! Осторожно, гризли! Михаилу Шемякину с огромной любовью и пониманием Однажды я, накушавшись от пуза, Дурной и красный, словно из парилки, По кабакам в беспамятстве кружа, Очнулся на коленях у француза, — Я из его тарелки ел без вилки — И тем француза резал без ножа. Кричал я: «Друг! За что боролись?!» — Он Не разделял со мной моих сомнений, — Он был напуган, смят и потрясен И пробовал согнать меня с коленей. Не тут-то было! Я сидел надежно, Обняв его за тоненькую шею, Смяв оба его лацкана в руке, — Шептал ему: «Ах, как неосторожно: Тебе б зарыться, спрятаться в траншею — А ты рискуешь в русском кабаке!» Он тушевался, а его жена Прошла легко сквозь все перипетии, — Еще бы — с ними пил сам Сатана! — Но добрый, ибо родом из России. Француз страдал от недопониманья, Взывал ко всем: к жене, к официантам, — Жизнь для него пошла наоборот. Цыгане висли, скрипками шаманя, И вымогали мзду не по талантам, — А я совал рагу французу в рот. И я вопил: «Отец мой имярек — Герой, а я тут с падалью якшаюсь!» — И восемьдесят девять человек Кивали в такт, со мною соглашаясь. Калигулу ли, Канта ли, Катулла, Пикассо ли?! — кого еще, не знаю, — Европа предлагает невпопад. Меня куда бы пьянка ни метнула — Я свой Санкт-Петербург не променяю На вкупе всё, хоть он и — Ленинград. В мне одному немую тишину Я убежал до ужаса тверёзый. Навеки потеряв свою жену, В углу сидел француз, роняя слезы. Я ощутил намеренье благое — Сварганить крылья из цыганской шали, Крылатым стать и недоступным стать, — Мои друзья — пьянющие изгои — Меня хватали за руки, мешали, — Никто не знал, что я умел летать. Через «Пежо» я прыгнул на Faubourg И приобрел повторное звучанье, — На ноте до завыл Санкт-Петербург — А это означало: до свиданья! Мне б — по моим мечтам — в каменоломню: Так много сил, что всё перетаскаю, — Таскал в России — грыжа подтвердит. Да знали б вы, что я совсем не помню, Кого я бью по пьянке и ласкаю, И что плевать хотел на interdlte. Да, я рисую, трачусь и кучу, Я даже чуть избыл привычку лени. …Я потому французский не учу— Чтоб мне они не сели на колени. 25 июля 1978 г., в самолете * * * Слева бесы, справа бесы. Нет, по новой мне налей! Эти — с нар, а те — из кресел, — Не поймешь, какие злей. И куда, в какие дали. На какой еще маршрут Нас с тобою эти врали По этапу поведут? Ну а нам что остается? Дескать, горе не беда? Пей, дружище, если пьется, — Все — пустыми невода. Что искать нам в этой жизни? Править к пристани какой? Ну-ка, солнце, ярче брызни! Со святыми упокой… |
