Забыли Икона висит у них в левом углу — Наверно, они молокане, — Лежит мешковина у них на полу, Затоптанная каблуками. Кровати да стол — вот и весь их уют, — И две — в прошлом винные — бочки, — Я словно попал в инвалидный приют — Прохожий в крахмальной сорочке. Мне дали вино — и откуда оно! — На рубль — два здоровых кувшина, — А дед — инвалид без зубов и без ног — Глядел мне просительно в спину. «Желаю удачи!» — сказал я ему. «Какая там на хрен удача!» Мы выпили с ним, посидели в дыму, — И начал он сразу, и начал!.. «А что, — говорит, — мне дала эта власть За зубы мои и за ноги! А дел — до черта, — напиваешься всласть — И роешь культями дороги. Эх, были бы ноги — я б больше успел, Обил бы я больше порогов! Да толку, я думаю, — дед просипел, — Да толку б и было немного». «Что надобно, дед?» — я спросил старика. «А надобно самую малость: Чтоб — бог с ним, с ЦК, — но хотя бы ЧК Судьбою интересовалась…» * * * Запретили все цари всем царевичам Строго-настрого ходить по Гуревичам, К Рабиновичам не сметь, тоже — к Шифманам, — Правда. Шифманы нужны лишь для рифмы нам. В основном же речь идет за Гуревичей — Царский род ну так и прет к ихней девичьей: Там три дочки, три сестры, три красавицы — За царевичей цари опасаются. И Гуревичи всю жизнь озабочены — Хоть живьем в гроба ложись из-за доченек! Не устали бы про них песню петь бы мы. Но назвали всех троих дочек ведьмами. И сожгли всех трех — цари — их умеючи, — И рыдали до зари все царевичи, Не успел растаять дым от костров еще, А царевичи пошли к Рабиновичам. Там три дочки, три сестры, три красавицы — И опять, опять цари опасаются. Ну а Шифманы смекнули — и Жмеринку Вмиг покинули, — махнули в Америку. * * * Маринка, слушай, милая Маринка, Кровиночка моя и половинка, — Ведь если разорвать, то — рубь за сто — Вторая будет совершать не то! Маринка, слушай, милая Маринка, Прекрасная, как детская картинка! Ну кто сейчас ответит — что есть то? Ты, только ты, ты можешь — и никто! Маринка, слушай, милая Маринка, Далекая, как в сказке Метерлинка, Ты — птица моя синяя вдали, — Вот только жаль — ее в раю нашли! Маринка, слушай, милая Маринка, Загадочная, как жилище инка, Идем со мной! Куда-нибудь, идем, — Мне все равно куда, но мы найдем! Поэт — и слово долго не стареет — Сказал: «Россия, Лета, Лорелея», — Россия — ты, и Лета, где мечты. Но Лорелея — нет. Ты — это ты! * * *
Я все чаще думаю о судьях, — Я такого не предполагал: Если обниму ее при людях — Будет политический скандал! Будет тон в печати комедийный, Я представлен буду чудаком, — Начал целоваться с беспартийной, А теперь целуюсь — с вожаком! Трубачи, валяйте — дуйте в трубы! Я еще не сломлен и не сник: Я в ее лице целую в губы — Общество «Франс-Юньон Совьетик»! Енгибарову — от зрителей Шут был вор: он воровал минуты — Грустные минуты, тут и там, — Грим, парик, другие атрибуты Этот шут дарил другим шутам. В светлом цирке между номерами Незаметно, тихо, налегке Появлялся клоун между нами В иногда дурацком колпаке. Зритель наш шутами избалован — Жаждет смеха он, тряхнув мошной, И кричит: «Да разве это клоун! Если клоун — должен быть смешной!» Вот и мы… Пока мы вслух ворчали: «Вышел на арену — так смеши!» — Он у нас тем временем печали Вынимал тихонько из души. Мы опять в сомненье — век двадцатый: Цирку нас, конечно, мировой, — Клоун, правда, слишком мрачноватый — Невеселый клоун, не живой. Ну а он, как будто в воду канув, Вдруг при свете, нагло, в две руки Крал тоску из внутренних карманов Наших душ, одетых в пиджаки. Мы потом смеялись обалдело. Хлопали, ладони раздробя. Он смешного ничего не делал. — Горе наше брал он на себя. Только — балагуря, тараторя — Все грустнее становился мим: Потому что груз чужого горя По привычке он считал своим. Тяжелы печали, ощутимы — Шут сгибался в световом кольце, — Делались всё горше пантомимы, И морщины — глубже на лице. Но тревоги наши и невзгоды Он горстями выгребал из нас — Будто обезболивал нам роды, — А себе — защиты не припас. Мы теперь без боли хохотали. Весело по нашим временам: Ах, как нас приятно обокрали — Взяли то, что так мешало нам! Время! И, разбив себе колени. Уходил он, думая свое. Рыжий воцарился на арене, Да и за пределами ее. Злое наше вынес добрый гений За кулисы — вот нам и смешно. Вдруг — весь рой украденных мгновений В нем сосредоточился в одно. В сотнях тысяч ламп погасли свечи. Барабана дробь — и тишина… Слишком много он взвалил на плечи Нашего — и сломана спина. Зрители — и люди между ними— Думали: вот пьяница упал… Шут в своей последней пантомиме Заигрался — и переиграл. Он застыл — не где-то, не за морем — Возле нас, как бы прилег, устав, — Первый клоун захлебнулся горем. Просто сил своих не рассчитав. Я шагал вперед неутомимо. Но успев склониться перед ним. Этот трюк — уже не пантомима: Смерть была — царица пантомим! Этот вор, с коленей срезав путы, По ночам не угонял коней. Умер шут. Он воровал минуты — Грустные минуты у людей. Многие из нас бахвальства ради Не давались: проживем и так! Шут тогда подкрадывался сзади Тихо и бесшумно — на руках… Сгинул, канул он — как ветер сдунул! Или это шутка чудака?.. Только я колпак ему — придумал, — Этот клоун был без колпака. |
