Пока в ассистентской в присутствии профессора решался спор — кому быть! — пока хирурги-теоретики бряцали друг перед другом доспехами, студенты (черная пока еще кость) призваны были полупьяным лаборантом помочь разложить обезьяну на столе.

Это дело оказалось непростое, ибо обезьяна сопротивлялась отчаянно и была удивительно сильна. Шимпанзе — она же Володе Нестерову до груди не доставала. И еще пятерым таким же рослым ребятам. И полупьяному лаборанту… Но они всемером не могли справиться с этой маленькой шимпанзе. Возможно, потому, что мешали друг другу… А обезьяна организовалась, разозлилась, начихала на свои ожоги и билась насмерть. Она вырывалась, царапалась, кусалась и верещала пронзительно… Благим матом!

Обезьяна понимала, что не просто так ее ухватили за лапы эти жлобы в белых халатах, понимала, что не просто так тянут ее к столу, пахнущему смертью… Обоняние у обезьян — будь здоров! Наверняка шимпанзе расслышала этот запах, исходящий от операционного стола — запах трупов.

Но они все же разложили ее. Под столом пропустили две швабры. Прибинтовали лапы шимпанзе к этим швабрам. Лаборант сделал масочный наркоз. Глаза обезьяны наполнились туманом. И животное перестало дергаться на столе, перестало верещать.

И тут пришел хирург. Белая косточка, замзав, любимчик своего покровителя и потому весьма перспективный преподаватель — Александр Прохорович… Иванов.

Иванов.

Что вырезали у несчастной обезьяны и как закончилась операция — не суть важно (после Иванова еще кто-нибудь резал, затем еще кто-нибудь и так до конца, до летального обезьяньего исхода)…

Важно то, что Владимир вспомнил наконец, где видел прежде своего лечащего врача, талантливого хирурга, перспективного заведующего отделением — А. А. Иванова… Этот Иванов, папин любимый сын, преподавательский ребенок (есть такая категория), учился на втором курсе института, когда Нестеров уже заканчивал его. Нестерову показывали однокурсники подающего надежды преподавательского сынка: «Хирургом будет. Как папа! Семейственность… Наследственность… Будет резать обезьян!» Запомнилось Нестерову это лицо. Симпатичный был паренек А. А. Иванов, второкурсник: большие серо-голубые глаза, правильные черты лица, волевой подбородок, фигура спортивного покроя… Встречались в коридорах не раз, в читальном зале, в дверях учебных корпусов… Иванов, преподавательский сын, чувствовал себя в институте уверенно — по-хозяйски; он был дома здесь, в пенатах — несмотря на зеленый возраст и на невысокую ступень в студенческой иерархической лестнице («салага», «молодой»; в студенчестве, особенно в общагах, тоже существует «дедовщина»). Иванов-второкурсник имел обыкновение ходить по людным институтским коридорам прямо. И посередине — не жался к стеночкам, как другие младшекурсники. Тем не менее его не трогали. Над ним было табу — «папин сын». Такого обидишь и из института полетишь. С любого курса. Хотя бы за «дедовщину» — в какой-нибудь иной транскрипции.

Его не трогали, и он этим пользовался. Воспитывал в себе белую косточку…

Из тех же времен в памяти Нестерова всплыл и Блох. Только Блох был совсем худой тогда, а сейчас уже с брюшком. Блох учился вместе с Ивановым. И дальновидный еврей дружил с ним. А по существу, не столько дружил, сколько знал, за кого держаться. За кем тянуться. На кого при «папашке» равняться. Кому быть ежечасно полезным… Блох отлично знал свое место — второе. И имел достаточно выдержки, чтоб на этом месте удержаться. Уж, наверное, его унизили не раз. Но что такое унижение в сравнении с теми благами, какие дает возможность тереться вблизи институтской элиты? Возможность вращаться в непосредственной близости от светил?.. Ведь весь свет падает на тебя, в то время как другие, может быть, не менее достойные, остаются в тени. Блох и грелся в этом свете и, как мог, сиял в его лучах. И, как видно, это продолжалось годы. И Иванов, однажды обнаруживший в себе склонности к науке, скоро понял, сколь удобен ему Блох — черная косточка, на которую всегда можно опереться, которой можно препоручить черновую работу. Иванов занимался наукой. Блох был при нем экономом, сиделкой, ключником, нянькой, грузчиком, прислугой, собеседником для возвышенных бесед, собутыльником, приятелем в авантюрах и, возможно, — болванчиком для тумаков.

Они, видно, так привыкли друг к другу, что не могли уже друг без друга обойтись. И обоих это устраивало, ибо симбиоз между белой и черной косточками — вещь вполне естественная…

Вот о чем вспомнил и о чем подумал Владимир Нестеров, когда увидел в руках у соседа по койке журнал с цветной фотографией шимпанзе во всю обложку…

Опять шел дождь. С запада, с моря налетал порывами зябкий нервный ветер. Вслед за серыми он гнал черные тучи, и те разряжались зарядами снега — крупного, мокрого, тяжелого. Снег укрывал город, тяжким бременем лежал на крышах; пропитанный дождем, хлюпал под ногами пешеходов, змеино шипел под колесами автомобилей. Снег этот был еще случайный: едва опустился на землю, а ему суждено уж было растаять.

Артур стоял на мосту. Под мостом проходила крупная автострада — широкая и оживленная. Проносились легковушки, разбрызгивая мокрый снег, шли, натужно рыча, фургоны-дальнобои…

Артур, облокотившись на стальные перила, смотрел вниз.

По времени еще был день. Но поздняя осень… Север… Сумерки приходили рано. В сумерках далеко видны габаритные огни автомобилей… Падал снег; снежинки кружились в порывах ветра, искрились в свете габаритных огней.

Снежинки садились на голову Артуру, застревали в волосах, медленно обращались в капельки воды. Эти капельки серебрились в волосах Артура…

Слезы текли по его щекам. Но Артур не вытирал их. Зачем? Все мокро вокруг… И не стыдился редких прохожих. Не обращал на них внимания? Пожалуй, вообще не видел их. Он был сейчас один в этом мире, потому что она… ушла.

Он невидящим взором смотрел вниз, на машины, и что-то шептал. Быть может, Артур читал стихи… Или сочинял?

А может, это не были стихи. Может, Артур грезил. Габаритные огни пролетающих внизу машин холодными искрами отражались в глазах Артура. И он их, как будто, даже не видел сейчас — эти огни.

Слезы сбегали по щекам на подбородок, а с него на стальные перила. Куртка на Артуре не была застегнута; ветер бросал в разные стороны концы шарфа. Таяли в волосах снежинки, юркими капельками сбегали за воротник. Но Артур не замечал этого, как не замечал прохожих, что косились на него, и машин, что деловито сновали внизу. Взором он ушел в себя, в свой иллюзорный мир, в котором еще жила она…

Слезы сбегали по щекам Артура, а он улыбался. Он видел Вику внутри себя. Она жила в нем… И они куда-то шли вместе, о чем-то говорили. Им так хорошо было вдвоем…

Редкие прохожие оглядывались на Артура.