Доктор Блох взглянул на нее удивленно:

— Я могу подумать, что вы защищаете его. Может, вы знаете, куда он смылся?..

— Нет, но… — Фаина не успела ответить.

Блох остановил ее жестом; прислушался, повернув голову:

— Что за шум? Слышите?!

Фаина тоже несколько секунд слушала. Потом быстро вышла из ординаторской и решительным шагом направилась в конец коридора — мимо поста и пищеблока. Блох поспешил за ней, а потом и обогнал ее. Шум они слышали все отчетливее. Наконец оба остановились у двери гардероба — этот гардероб одновременно использовался как кладовка. И обычно был заперт. А сейчас дверь оказалась приоткрытой — совсем чуть-чуть.

Чей-то голос из-за двери выводил:

Блох резко открыл дверь…

Владимир Нестеров, что называется в «зюзьку» пьяный, сидел в темном дальнем углу гардероба на тюках белья, предназначенного в стирку, и хриплым голосом, страшно перевирая мелодию, тянул:

От Нестерова за версту разило коньяком. Увидев вошедших, Нестеров расплылся в блаженной улыбке и пытался подняться. Но не так-то просто подняться с тюков белья, не имея хорошей точки опоры. Не удалось Нестерову подняться и с третьей попытки. Поэтому он махнул на свои дерзания рукой и остался сидеть — или точнее полулежать.

— Ах, Фаиночка! — воскликнул Нестеров, прекратив песнь. — Я искал вас. Где вы были?

— Вы искали меня тут? — кивнула Фаина на груду грязного белья.

— Роковая женщина! — пьяно хохотнул Нестеров. — А чем не место для рандеву?

— Ну ты даешь, архитектор! — обронил Блох и улыбнулся, у него как будто от сердца отлегло.

Фаине было приятно, что Нестеров, «отпустив тормоза», искал ее — именно ее. Как в сказке: «Свет мой зеркальце, скажи, да всю правду доложи…» Однако сделала Нестерову выговор. Строгим голосом. Распекала за серьезное нарушение режима: «Пьянство в отделении — это не санитарку за ножку ущипнуть! Тут и вылететь можно на все четыре стороны — со справкой…»

Нестеров слушал ее вполуха и смотрел влюбленно.

Потом опять затянул:

Блох и Фаина, взяв Нестерова под мышки, помогли ему подняться и препроводили в палату. У Блоха заметно поднялось настроение: если раньше и были какие-то сомнения, то теперь они исчезли без следа.

У доктора Иванова был отгул, который он решил посвятить отдыху и провести в загородном доме (в своей шестикомнатной квартире с видом на купол Исаакиевского собора он вообще бывал редко: разве что с девочками, которых не было терпежу везти далеко). Он даже в кабинет не входил с утра. Хотел устроить своей нервной системе полную расслабуху. И к тому появился неплохой повод: Эуген Йыги на своем «фольксвагене-гольфе» ни свет ни заря подрулил к крыльцу.

Теперь Иванов и Йыги сидели на первом этаже — в прекрасной просторной гостиной — на прекрасном финском диване, за бутылочкой прекрасного греческого коньяка.

В камине уютно гудел огонь, потрескивали дрова. Тешили взор гобелены. Да и вид из широкого — чуть не во всю стену — окна был изумителен. Даже в плохую осеннюю погоду. Поляна в хвойном лесу, стожок сена, чем-то укрытый…

Йыги, подняв рюмку на уровень глаз, любовался цветом коньяка; потом поднес рюмку к лицу и насладился запахом.

Иванов опрокинул свою рюмку в рот, причмокнул губами:

— У нас на потоке — в институте — учился Метакса. Грек. Он был огненно-рыжий. Почти как этот коньяк, который тоже «Метакса». Интересное совпадение, не правда ли?

Йыги улыбнулся краешками губ, хлопнул длинными белесыми ресницами. Он сидел в расслабленной позе, вытянув ноги:

— Я не думаю, что это тот самый Метакса.

— Нет, конечно. Он из наших отечественных греков. Кажется, из Абхазии их выселили в Среднюю Азию.

А он поступил учиться в Москву.

Йыги кивнул:

— В Абхазии жило немало эстонцев. Несколько поселков — рыболовецкие колхозы. Теперь почти все вернулись на родину…

— Как поживает Таллинн? — Иванов плавно перевел беседу ближе к теме.

— О! Таллинн! — закатил Йыги к потолку бесцветные глаза. — Он расцветает с каждым днем.

Иванов улыбнулся:

— Все никак не привыкну, что в этом слове теперь, кроме двух «л» еще два «н».

— А я легко привык к «Санкт-Петербургу».

Йыги выпил, а Иванов тут же подлил ему еще коньяка.

Любуясь стожком сена в молочном озерце тумана, Иванов спросил: — Все хорошо?

— А что б я тут тогда сидел? — заметил Йыги далеко не с эстонскими интонациями (это была фразочка их общего друга Левы Перельмана — ныне Лева эмигрировал в американские Соединенные Штаты и говорил свою фразочку где-нибудь на Брайтон-Бич). — Дело нужное, все стороны в нем заинтересованы. Никого не приходится уговаривать. Поэтому, я думаю, затруднения не предвидятся…

— Вот и прекрасно! — выразил удовлетворение Иванов, а сам подумал, что не очень-то спешит его друг Йыги вытаскивать на свет пачку «зеленых» — быть может, Йыги полагает, что оттягивание этого момента придает ему большей значимости?

Иванов в который уже раз подумал, что однажды поставит Йыги на место — укажет ему пальцем: «Ты всего лишь курьер! И не оттягивай, будь любезен, приятных моментов!» Но перед этим Иванову нужно самому навести контакты — с той стороной. Договориться о расценках. Чтобы к рукам курьера не прилипало лишнее. А кто знает, сколько прилипает? Может, получается еще больше, чем у самого Иванова? Не спросишь ведь. А спросишь — не ответит. Соврет, подлый чухонец!..

Иванов подумал, что давно бы уж занялся наведением контактов, сам бы съездил в прекрасный город с двумя «л» и двумя «н», да не выкроить ему для этого времени — работы выше головы. Хорошей настоящей работы!..

Подойдя к камину, Иванов подбросил в огонь несколько душистых березовых поленьев — тяжелых сладких.

Йыги говорил ему в спину:

— Хотя есть небольшое, но, как я понимаю, важное, пожелание заказчика…

— Да… — повернул голову Иванов.

— Доноры должны быть славянского происхождения.

Иванов со знанием дела кивнул:

— Имеется в виду потенциал нации? Я читал об этом, — он вернулся на диван; на столике возле початой бутылки коньяка уже лежала толстая пачка сотенных банкнот, перетянутая небрежно — как-то наискосок — черной резинкой; левый глаз Франклина был этой резинкой прикрыт, будто повязкой, а другой глаз смотрел на Иванова иронически; Иванов с минуту решал, на кого же Франклин с повязкой больше похож — на Кутузова или адмирала Нельсона; решил, что все же на Кутузова и продолжил:

— Пожелание вполне понятное, и я, разумеется доведу его до низшего звена исполнителей. Но, думаю, в Питере это будет не просто… Ты же сам знаешь, сколько в нашем котле намешано: один из крупнейших перекрестков Европы. Да еще Азия под боком! Да угро-финнов — тьма. Хоть попой ешь!.. Не в обиду тебе будет сказано… У каждого второго карела русская фамилия. Каждый пятый карел — вообще Иванов…

— Уж просейте как-нибудь, — щеки Йыги от выпитого заметно порозовели. — Это даст нам основание поднять цены… А на деньги они, как видишь, не скупятся.

Иванов взял пачку, пролистнул ее и бросил обратно на стол:

— Это понятно! Мы же им не куриные окорочка шлем…

Часа полтора еще они попивали коньяк. За первой бутылкой на столе появилась другая. Йыги уже не любовался цветом, не наслаждался запахом, а «глушил» благородный напиток, дар солнечной Эллады, по-русски — махал рюмку за рюмкой, запрокидывая голову, заграничный лоск сошел давно, акцента прибалтийского — как не бывало; хлестал коньяк нормальный парень, можно сказать, свой мужик — бывший инженер с Кировского завода.