Писал Иннокентий Куртизанов и не верил, что легендарный товарищ С. М. Киров, революционная звезда, почти что святой, на самом деле нормальным мужиком был, из костей и мяса, и тех же баб по нормальному любил — и так, и эдак. Ну разве что не в позе «лотоса», поскольку в те великие переломные времена в России-матушке и слыхом не слыхивали о древней китайской сексологии, как, впрочем, и вообще о сексологии… Писал Куртизанов, поглядывал на потолок, поглаживая любовно раздолбанную отечественную машину «Ятрань», и не верил, что уважаемый товарищ А. А. Жданов, истый ленинец, истый сталинец, в трудные блокадные дни Ленинграда питался у себя в бункере пирожными «Бизе», поскольку свой номенклатурный паек эрзац-хлеба отдал голодающим детям. А сам мучился, давился пирожными «Бизе»… Вождю ленинградского пролетариата сахар требовался, сахарок. Чтобы лучше функционировали мозги. Чтобы мозги эти вывели страдающий пролетариат, а вместе с ним и всех остальных, из ужасной блокады… Писал Иннокентий и не верил, что многоуважаемый Романов — не тот первый Романов, а второй, который впрочем тоже первый, но не из царской семьи, — на незапятнанном красном знамени с девочками выделывал, с профессионалками — коих профессии не одна тысяча лет… Почему не верил?.. Художники разные бывают: один исключительно с натуры пишет, а другой — только из головы. Наверное, Куртизанов больше относился ко вторым. Голова у него была крупная, как у Тургенева, писалось из нее много. Быть может, для кого-то убедительно — для кухонного читателя, — но не для самого Куртизанова. Он знал истинную цену своим строкам, он знал преотлично высоту своего потолка… Да и литература эта буржуазная безыдейная как-то у него не шла. Стержня привычного в ней не было: хребта, а может быть, жезла… Потому и не верил в то, что писал. Сюда поведешь — ведется сюда; туда поведешь — пожалуйста! И туда ведется. Герои с автором не спорят, на идейной своей правоте не настаивают. Сегодня голодают, завтра рябчиков жуют. Помолятся атеисты на заокеанский доллар и спешат на рынок орден продавать…
— Тьфу! Никаких принципов, — ругался на кухне Иннокентий Куртизанов, почесывая волосатую грудь.
У него-то, кроме тех волос, на груди ничего не было. Не успел Куртизанов в свое время орден получить, ибо «свое время» так внезапно кончилось. Хоть орденок малюсенький, хоть самый завалящий — честолюбие потешить, — хоть «Дружбы Народов»… Нет, не успел… Посему и продавать нечего. Разве что машинку — все одно от нее никакого проку в безыдейные времена. Мучения одни. Морока.
И Фаина ушла… Не жизнь, а сплошные проколы! Все — из рук вон! И нигде не светит… Так глупо!
Куртизанов, нервно похрустывая суставами пальцев, бродил по комнатам:
— Никаких принципов не придерживаются. Разве так можно?
Куртизанов же только и делал в своей жизни, что придерживался принципов. Так его воспитали с октябрьских сопливых времен. Принципы в жизни — это главное. А какие принципы — это вряд ли кто скажет. Главное — не прослыть беспринципным. Беспринципный — это не по-ленински; беспринципный — это проститутка-оппортунизм. А ты товарищ принципиальный — ты за свой принцип, не раздумывая, головой об стену трахнешься. И этой своей железной принципиальностью всех врагов устрашишь… Даже теперь, во времена смутные, демократические, видя твою расшибленную голову, никто не скажет, что ты дурак — нет, все скажут, что ты человек принципиальный. А компромисс — это для слабаков; у них сил не достает переть напролом. К идее, к ордену…
Тяжкие, конечно, времена настали для нормального советского писателя — у которого нет никаких отклонений в психике. Об отдыхе все пишут, об удовольствиях, о развлечениях, разврате. Фантазии всякие!.. И никто не пишет о труде. Все отдыхать хотят. Наработались бедные в коммунистические времена. И сейчас пустились во все тяжкие. По-русски: гулять так гулять!.. Год гулять, два гулять…
— Куда же Фаина загуляла?..
Куртизанов, ворча и все еще почесывая волосатую, но не орденоносную грудь, выглянул во двор из окна кухни.
В это время у подъезда остановилась, скрипнув тормозами, машина «скорой помощи».
— Плохо кому-то, — подумал вслух Иннокентий.
В такие моменты — когда «скорая» останавливалась у подъезда, в душе у Куртизанова обычно теплилась приятная мыслишка: что, слава Богу, плохо не ему… Соседу плохо? Так ему и надо. Никак своего кота не научит на улицу ходить: не любит кот ходить на улицу — холодно там, сыро, некомфортно. И мочится кот в подъезде, угол один облюбовал. С комфортом.
— А может, бабке какой-нибудь плохо? — это была очень удачная мысль, достойная талантливого писателя и достойная, быть может, того, чтобы вырезать ее на скрижалях…
В дверь позвонили.
Куртизанов удивился, чисто интуитивно связав видение «скорой помощи» у подъезда и звонок в прихожей. Но эта связь тут же распалась. И удивление ушло. Пришло легкое волнение — потому что возникла новая связь — между внезапным уходом любимой красавицы-жены Фаиночки и теперешним звонком.
— Наверное, одумалась и вернулась!.. Что же тут удивительного! Где она еще такого мужа найдет? Уютного, домашнего, мудрого… — Куртизанов относился к тому типу людей, которые не упускают случая тепло подумать о себе.
Он поспешил в прихожую, на ходу запахивая полы халата.
Щелкнул замком, распахнул дверь. Куртизанов уже сделал возвышенное влюбленное лицо и, чуть не встав на цыпочки, весь устремился вперед, навстречу долгожданной Фаиночке… Но замер в этом порыве.
Ибо никакой Фаиночки на пороге не было. А стояли два незнакомых парня в белых халатах.
Лицо Куртизанова несколько прокисло.
Парни в белых халатах молча смотрели на него и улыбались. Но улыбки у них были отчего-то виноватые. Не просто — вежливые улыбки. За виноватыми улыбками всегда что-то кроется. Может, даже плохая весть.
Куртизанов отогнал эту мысль:
— Я, ребята, не вызывал «скорую»…
— Мы знаем, — все с той же виноватой улыбкой сказал первый парень — вероятно, врач.
— А что же? — не на шутку встревожился Куртизанов.
— Вы разрешите войти? — парень уже ступил в прихожую, слегка отодвинув при этом хозяина.
У Куртизанова в этот момент мелькнула шальная мысль: уж не из психиатрической ли больницы эта бригада? Выведали каким-то образом про его безыдейную демократическую писанину…
Другой парень тоже вошел и тихо прикрыл за собой дверь.
Первый парень сказал:
— Я — врач Башкиров Виктор Леонтьевич…
Иннокентий растерянно кивнул, тоже представился:
— Иннокентий Куртизанов, член Союза пи…
— Мы знаем, — перебил его доктор. — Видите ли, мы с работы Фаины Сергеевны, супруги вашей…
— Да… — насторожился Иннокентий; жену он свою любил, хотя и клял ее часто в душе и именовал мысленно не иначе как стервой (но что поделаешь! Хочешь спокойной жизни — не женись на красавице, а то и вообще не женись).
Как видно, тяжелую обязанность возложили на врача; он мялся. Топтался, делал удрученное лицо:
— Видите ли. Мы присланы за вами…
Другой парень в халате решил ему помочь:
— Фаина Сергеевна шла по лестнице, торопилась…
У Куртизанова все похолодело внутри:
— Что произошло? Она жива?..
— О, не пугайтесь, — вздохнул как бы облегченно врач. — Ничего страшного с Фаиной Сергеевной не случилось. Разумеется, она жива. Но… сломала ногу. Бедро. В нижней трети. Не самый опасный, конечно, перелом, однако поваляться придется. Неудачно так упала…
— Это я виноват, — побледнел смертельно Куртизанов. — Расстроил ее…
Башкиров кивнул:
— Да, в последнее время она как будто расстроена чем-то…
— Так мы за вами, — напомнил фельдшер.
Куртизанов засуетился:
— Да, да, конечно! Я сию секунду… Переоденусь только.
И он кинулся в спальню. Сбросил замызганный домашний халат, принялся натягивать штаны — да все не попадал в волнении ногой в штанину; потом не мог застегнуть рубашку на нужные пуговицы…
Башкиров, стоя в прихожей, видел отражение переполошенного Куртизанова в зеркалах трюмо, стоявшего в спальне. Иронически ухмыляясь, Башкиров давал информацию:
