Терехов ужаснулся, когда увидел, что танк тронулся с места и осторожно пошел вперед. Черный приземистый профиль машины медленно плыл на бледно-зеленом фоне неба.

Где-то за рощей на юге послышались разрывы, там загоралось зарево. Оно перекрасило верхушки берез в оранжевый цвет.

«Танк горит. Честное слово, танк, — догадался Терехов, — ну да, так и есть. Почин дороже денег. Ай да наши!»

Если бы зарево разгорелось сейчас на востоке, а не на юге, его можно было бы принять за рассвет.

Но Терехов не думал сейчас о рассвете, не думал о том, что, возможно, никогда не увидит берез в зелени. Он не думал сейчас ни о чем, кроме танка, который безнаказанно гуляет по опушке рощи. Казалось, не было силы, которая может его остановить.

«Ну это мы еще посмотрим», — озлился Терехов.

Он быстро надел на плечо сумку и, как только решился на это, сразу стал удивительно спокоен.

Терехов вложил в сумку бутылки, поправил каску, расстегнул зачем-то ворот. Ему показалось жарко и тесно в окопчике.

Внезапная сила вытолкнула его из окопа и швырнула вдогонку за танком. Больше всего его злил сейчас почему-то белый крест, намалеванный на башне танка.

Терехов побежал, скользя по раскисшей земле, спотыкаясь о кочки и пеньки. Левой рукой он бережно придерживал на боку сумку.

В танке заметили бегущего, и воздух над его головой прошила зеленая трасса. Терехов мгновенно упал на землю правым боком, все так же бережно придерживая драгоценную сумку, затем отполз в сторону и снова вскочил на ноги.

Это было хорошим признаком: бросившись навстречу смертельной опасности, Терехов сохранил самообладание.

Он не бежал очертя голову и вел точный счет секундам.

Уловка удалась — башенный стрелок потерял его из виду.

Метрах в двенадцати от танка Терехов плюхнулся в лужу. Он пробежал совсем пустяк, а запыхался так, будто бежал черт знает откуда.

Он встал на колени, расстегнул сумку, нащупал бутылку, но решил почему-то бросить сперва другую бутылку, будто это имело какое-нибудь значение. А на память опять пришла прилипчивая, неуместная шутка: «Вам без какого сиропа: без вишневого или без клюквенного?»

Зажигательную бутылку КС опасно брать при метании за горлышко. Терехов взял бутылку в обхват, так что ладонь легла на этикетку с пенящимся бокалом. Он замахнулся, откинувшись всем телом назад, и швырнул бутылку в танк. Всю силу, всю меткость, всю свою злобу вложил он в этот бросок.

Терехов очень удивился, не услышав звона разбитого стекла. Он испугался: «Промах!»

Но тотчас же на броне показался огонь. Розовые языки зашевелились на ветру. Жидкое пламя растекалось все больше, и вскоре огонь охватил корму танка.

Позже над танком поднялся столб черного дыма, и до Терехова донесся запах горелой резины. Но башенный стрелок по-прежнему строчил зеленым свинцом, и Терехов припал за пеньком к земле.

Терехов знал, что позади танка, в нескольких метрах от него, есть мертвая зона обстрела, где пулемет бессилен. Он подполз еще ближе. Стало так жарко, что от мокрой шинели пошел пар.

Терехов нащупал в сумке вторую бутылку и разбил ее о башню.

Огонь взялся с новой силой, огненные кляксы показались на броне. Верхний люк открылся, и над ним показалась голова в шлеме.

Терехов едва успел вспомнить о пистолете, как услышал очередь из пулемета, и фашист провалился в люк. Этот пулемет был голосистее танкового, у которого звук отчасти поглощается машиной. И Терехову стало радостно от мысли, что во время его поединка за ним следили и вовремя пришли на помощь.

Чадный зной заставил его отползти в сторону, в темноту.

— Сюда, сюда, товарищ сержант, — зашептал кто-то совсем близко, прерывисто дыша.

Человек махал левой рукой. Голова его лежала на бруствере окопа. Терехов полз от света и потому не сразу узнал человека в лицо.

— Ксюша!

— Танк подожгли! — воскликнул в ответ Ксюша, будто сообщал товарищу свежую и поразительную новость.

Терехов услышал, что Ксюша тяжело дышит.

— В плечо, — сказал Ксюша, морщась от боли. — Только замахнулся — и вот…

Рядом на бруствере лежала связка гранат. Ее не смогла удержать простреленная рука — сильная раньше, беспомощная теперь.

Утро застало Терехова в чужом окопе за перевязкой.

В танке уже взорвалось все, что умело взрываться, а он еще исторгал в небо вонючую копоть, и непонятно было, откуда в танке взялось столько горючего материала.

Ветер сносил смрадный дым на белые стволы берез, которые сейчас, в утренний час, стали оранжевыми.

Вяземское направление

Апрель, 1942

В темную, беззвездную ночь на самом рубеже июня и июля 1941 года капитана Шевцова вызвали к большому начальству. В лесочке, подступавшем к шоссе Витебск — Лиозно, стоял одинокий дом. Вызванные командиры встали по команде «смирно», когда в тесную горницу, сильно пригнувшись в дверях, вошел очень высокий командир в плащ-палатке, а за ним командующий 20-й армией генерал Курочкин. Высокий снял плащ-палатку, но если бы Никон Шевцов и не увидел маршальских звезд на петлицах, он сразу признал бы в вошедшем Семена Константиновича Тимошенко. Штабной офицер доложил командующему Западным направлением маршалу С. К. Тимошенко, что вызванные командиры отступают с боями от границы и почти все — пограничники.

Маршал обратился к ним с кратким словом. Он напомнил о тяжелых условиях, в которых мы начали боевые действия, сказал о войсках, которые спешат из глубины России на подмогу, с горечью сказал о белорусской земле, которую мы оставляем врагу, напомнил о патриотических традициях нашего народа, о партизанской войне. Нескольким командирам, в том числе капитану Н. Ф. Шевцову, маршал приказал остаться на территории, которую мы временно оставляем, и наносить удары в спину оккупантам — рвать их коммуникации, устраивать диверсии на дорогах, по которым с арьергардными боями уже отступили наши части. Через два месяца отряды должны прорваться через линию фронта к своим. Маршал посоветовал не сколачивать громоздких отрядов, а действовать мелкими группами, которые потом неминуемо разрастутся.

Так в лесах западнее Сенно, Богушевска и Лиозно началась боевая деятельность отряда Шевцова. Поначалу в нем насчитывалось восемнадцать бойцов и офицеров, но отряд быстро набирал силу, к нему прибивались те, кто отстал от своих рот, батарей и жаждал сражаться с оружием в руках.

В те дни первые партизанские отряды только формировались, и группа Шевцова, напоминавшая о себе фашистам каждый день диверсиями и засадами, сильно беспокоила немецкое командование. Для борьбы с диверсантами вызвали полевую жандармерию.

Отряд Шевцова воевал тогда в окружении, про которое Никон Шевцов всегда говорил «так называемое окружение».

Капитан Шевцов часто уходил в разведку и подолгу не возвращался в отряд.

В такие часы у старшего политрука Николая Старостина не было отбоя от вопросов.

— Где капитан?

— Капитан вернулся?

— Капитан спит. Дайте, наконец, выспаться человеку. — Старостин прикидывался сердитым. — Уходите и не мешайте!

Бойцы, успокоенные ответом Старостина, осторожно и тихо отходили от командирской палатки.

Когда Старостин укорял шумливых, беспокойных бойцов и ворчал на них, он был внешне спокоен. Но сам готов был в эту минуту сорваться с места и броситься на поиски друга, чья палатка пустовала вторые сутки.

Шевцов хорошо знал сержанта Меньшенина. Спокойный и бесстрашный разведчик, из той породы людей, которых опасность делает еще более хладнокровными.

И вот этот самый Меньшенин стоял перед Шевцовым, запыхавшись от быстрого бега, сильно встревоженный.

Он стоял по команде «смирно», и было странно видеть эту выправку у усатого дядьки, одетого в крестьянское платье, обутого в лапти.

В минуту, когда прибежал сержант, Никон Федорович спал, подкошенный двумя бессонными ночами. Отряд отдыхал после сорокакилометрового марша. Впервые за последний месяц капитан позволил себе роскошь разуться, раздеться. Рядом на кусте орешника сушились портянки. Тут же на примятой траве была разостлана карта.