Жители деревни узнали также сапера Николаева, майора Семенихина, капитана Сайгина, полковника Демченко и еще нескольких бойцов и командиров — своих старых постояльцев. Не было конца расспросам, причитаниям, слезам, горьким рассказам.

Возвращение дивизии в Клин вызвало также много воспоминаний у бойцов и офицеров. Как-то отчетливее весь путь дивизии и многие люди, вещи, события минувших месяцев предстали в новом свете.

Да, возмужала дивизия за два года. Бойцы и офицеры многому научились за это время.

В дивизии немало старожилов. Это прежде всего командиры полков майоры Устинов, Синякович и Семенихин.

Иван Устинов летом сорок первого года был старшиной роты, в звании старшего сержанта. Александр Синякович был старшим сержантом. Николай Семенихин был лейтенантом, командовал взводом связи. Сейчас он командует полком, который водил когда-то в бой Мещеряков.

Многие старожилы дивизии побывали в госпиталях, иные — не раз. За два года возвратились в свои полки из госпиталей свыше четырехсот человек.

Недавно дивизия отбила у противника селение Буда-Завод, где похоронен майор Мещеряков. На его могиле установили памятник, и командиру воздали все почести, которых он достоин.

У могилы выстроился взвод автоматчиков из полка Семенихина, и в скорбной тишине сентябрьского вечера прогремел трехкратный салют. Дула автоматов были обращены на запад, туда, где догорал закат. Салют прозвучал строго и торжественно, как присяга на верность, как клятва беречь доброе имя и честь дивизии…

Вновь я нашел наблюдательный пункт 222-й дивизии на высотке, заросшей рожью-падалицей, у деревни Колодези.

Генерал-майор Грызлов, в пятнистом комбинезоне, какой носят разведчики, и в сапогах со шпорами, смотрел в бинокль на дальний холм, по которому подымались черные точки — бойцы батальона Горбанева. Два горящих танка видны были и без бинокля.

Раздался писк зуммера, генерал грузно опустился на колени, низко склонил голову к земле, чтобы дотянуться до трубки, поданной ему телефонистом из окопа. Генерал стоял в такой позе, будто пил из ручья.

Майор Устинов сообщал по телефону, что переносит свой КП вперед, в крайнюю избу на восточной окраине деревни.

— Двинулись и мы, — коротко объявил Грызлов, подымаясь на ноги.

Связисты начинают возню с проводом. Шестов для провода не хватило, и их обязанности несут немецкие винтовки, воткнутые штыками в пересохшую землю.

Генерал на ходу показывает мне плановую таблицу атаки. Вся работа пехотинцев, артиллеристов, саперов, минометчиков сведена воедино и подчинена строгому и властному графику, здесь царит диктатура минут.

Идем напрямик по сорному полю. Впереди шагает с миноискателем сапер Шорохов, за ним генерал, начальник политотдела Демченко, телефонист, санитарка, переводчица Юлия Капусто, еще несколько офицеров. Не отставая ни на шаг, тянут провод связисты, на спинах у них катушки.

Навстречу идут легкораненые, еще без перевязок. Тут и там лежат убитые; стонут тяжелораненые, к ним спешат санитары. Мы шагаем мимо отбитых у немцев пушек, минометов, цуг-машин, повозок. Не все кони убиты. По полю бродит несколько неприкаянных лошадей с короткими хвостами и гривами, подстриженными на чужой манер.

Трофеи будут подсчитаны позже, но самый радостный итог дня — шесть деревень, родных смоленских деревень, отбитых сегодня у врага.

Клин — Колодези

Сентябрь, 1943

Саперы ступают по голубым лужам, в них отражается просторное майское небо.

Снега не видно. Он сохранился только в воронках от бомб и в заброшенных окопах по сторонам дороги — подточенный вешней водой, черный снег.

Полы у обоих путников подоткнуты. Ноги чуть ли не по колено в дорожной грязи, злой и прилипчивой. За плечами — винтовки и вещевые мешки, за поясами — топоры.

Нелегко шагать по весенней грязи, когда распутица сделала дорогу непроезжей и непроходимой и будто еще дальше отодвинула верстовые столбы один от другого.

До деревни Высоково саперы добредают, когда солнце уже над головой.

Деревня сожжена дотла. Черные остовы печей указывают, где стояли дома. Изгородями огорожены квадраты голой земли. Во всей деревне сохранилось два дома и несколько бань.

У домов стоят полуторки и автофургон, забрызганный грязью до крыши шоферской кабины.

— Наверно, народу в оба дома набилось битком, — вздыхает Хлястик, так в саперной роте прозвали Петра Хлестова.

— Лучше на солнышке посушимся, — говорит в раздумье сапер, который ростом повыше, в звании сержанта.

Он сворачивает с дороги, открывает калитку и ступает дальше по пустырю к печи, стоящей под открытым небом.

Через несколько минут печь растоплена. Сизый дым поднимается вверх, в голубое вымытое небо.

Саперы сидят рядом на теплых камнях; разулись, сушат портянки, сапоги; кипятят в котелке воду.

— Весна, — неопределенно замечает низенький красноармеец, щурясь на солнце. — Весна, товарищ сержант, в полной форме.

Сержант Мохов ничего не отвечает и тоже щурится на солнце.

Воздух будто процежен, и столько в нем свежести, что вдыхаешь его с наслаждением.

Усердное, работящее солнце припекает. Теплый пар поднимается от земли.

Слышится щебет и гомон скворцов. Их нетрудно узнать по черному оперению с зеленоватым отливом, по клюву и прямому короткому хвосту. Сержант видит скворцов в луже. Они бьют крыльями по голубой воде, будто плавают в ней, будто не крылья у них — а плавники, не оперенье — а черная чешуя.

Скворцы сидят на перекладине пустых ворот, не ведущих никуда, на плетне, на дымоходе разрушенной печи, на обугленной березе.

Сейчас голы все деревья, и береза, опаленная огнем, ничем не выделяется на общем фоне. Но грустно будет смотреть на уродливые черные ветви летом, когда соседние деревья зашумят зеленой листвой.

Шумно махая крыльями, скворцы перелетают с места на место, приземляются на сухой бугорок. Птицы ходят по земле слегка пошатывающейся походкой, потом вновь взлетают. По всему видно — скворцы не могут найти себе места.

— И пташку нашу он обидел, не только человека, — печально замечает Хлястик.

— От него больше ничего ждать не приходится, — отзывается сержант Мохов.

Собеседники не называют фашистов иначе, как «он», и произносят это слово с брезгливой злобой.

— Пташка летела из дальней местности, надеялась на свою квартиру. А он все нарушил, все огнем сжег. Вот шест стоит — без последствий…

И Хлястик указывает на обугленный вверху шест. На нем, по-видимому, был скворечник.

Хлястик суетливо достает из мешка кусок хлеба и бросает крошки на подсохший пригорок. Скворцы шумно машут крыльями, ступают по теплой земле, клюют крошки сильными прямыми клювами.

— Сказывают, скворцы зимой в Африке проживают, — замечает Мохов неуверенно.

Нельзя понять, спрашивает он или утверждает.

— Подумать только, откуда прилетели! Из африканских мест! — удивляется Хлястик. — Прямо как по радио… Прилетели пташки домой, а дома нет. Уж он постарался! И птицы теперь вроде беженцев.

Неожиданно Хлястик вскакивает, вытягивается босой около печи — на ней сушатся сапоги и портянки — и говорит:

— Разрешите, товарищ сержант, сколотить скворешню! Пока амуниция сохнет.

— За счет положенного отдыха разрешаю, — говорит Мохов и после небольшой паузы добавляет, сразу меняя тон: — Пожалуй, я тоже поплотничаю.

Саперы достают топоры, находят полусгоревшие дощечки, которые зимовали в углях, в пепле, и принимаются за работу.

Топоры летают, как птицы, голубое небо отражается в полированных полосках лезвий, и по тому, как спорится работа в умелых руках, видно, что плотники очень соскучились по такой работе.

Все последние месяцы они рубили лес для завалов, укладывали в три бревна накаты для блиндажей, строгали колья для проволочных заграждений. А хочется построить что-нибудь на долгие годы, срубить, к примеру, новый дом, чтобы в деревне опять запахло дымом, да не горьким дымом пожарища, не смрадной гарью, а запахом очага, теплого человеческого жилья.