Тем радостнее была эта встреча у костра, разложенного во дворе помещичьей усадьбы, западнее Ширвиндта.

Кузовлев подвинулся, освободив для меня место у огня. Я поздравил его с новым орденом и с медалью «За оборону Москвы» и расспросил, как он воевал, какими путями пришел от Березины на немецкую границу.

— Вышли мы к Германии как раз у пограничного знака номер пятьдесят четыре. Сперва хотели из автоматов салют устроить, потом решили повернуть салют в сторону противника, дали залп по Германии. Хоть и ночное время, а пусть летят наши пули и жужжат германцам в уши, может, кого-нибудь и достанут.

Турмайгенов наш на колени опустился, землю родную поцеловал, по обычаю своих дедов. Стеценко даже прослезился, когда мимо столба шагал. И у меня тоже что-то глаза зачесались, хотя дыму вокруг не было. Сынка своего, Петра Алексеевича, вспомнил: не достиг он чужой земли, пришлось за него родителю шагать. Так шел я — ничего, а на край земли пришел — сердце защемило от чувства. И когда я больше эту землю любил? То ли когда под самой Москвой воевали, когда сына схоронил, когда кругом меня были слезы и печаль народная, то ли сейчас, когда на границу пришел и вся земля родная за спиной осталась?

Мы ведь, разведчики, по этой земле самые первые прошли, видели первую радость наших людей после неволи. Нас угощали сразу за всю Красную Армию, обнимали и целовали, как первых родственников, и плакали счастливой слезой.

И на германской земле разведчик больше другого солдата видит. Вчера мы здесь в усадьбе рушники с украинской вышивкой нашли, а во дворе краденый трактор СТЗ. Где они его украли, трудно сказать, но, конечно, не в Сталинграде. Мы и надписи на стенах видели, вроде писем от наших — ратуйте, увозят дальше, а дом этот сожгите, хозяин-немец хуже собаки, бил нас, кормил помоями. Вот как раз головешки из этого дома и таскаем, пусть добром догорают. А машины сельскохозяйственные мы даже со двора в амбар завезли. И посевы озимые тоже нетронутые. Мы еще и картошку выкопаем, картошку, которую русские батраки тому хозяину-германцу посадили…

— А помните, Алексей Захарович, вы говорили — только бы до границы дойти, а там можно и обратно в обоз вернуться.

— В обоз? — переспросил Кузовлев и опять хитро прищурился. — Пока с германцем на вовсе не управимся, не придется из разведки уходить. Уйти — так прямо домой, в Устиново. Конечно, после войны заторопишься домой. А хотелось бы мне все-таки еще раз свою страну посмотреть.

Кузовлев мечтательно закрыл глаза, улыбнулся своим мыслям, помолчал, подложил в костер обгорелую доску.

— Пройти бы мне той самой дорогой, которой сюда шел, и посмотреть, где что делается. Работы всюду — пропасть! Сколько мин оставили мы своих и германских на полях, на огородах, на дорогах. Сколько окопов вырыли на пашне — всю эту землю надо обратно засыпать. Приходилось и дома жечь огнем, и крыши дырявить, и стены ломать для пушек, приходилось с пулеметом прямо по ржи разъезжать для секретности — а рожь та выше роста, колос тяжелый. Сердце болело, а свое, родное рушили, ломали.

Кузовлев помолчал, пристально вглядываясь в пламя, а потом сказал в раздумье, словно о ком-то постороннем:

— А далеко зашел Алексей Захарович от деревни Устиново. Пожалуй, из Германии домой пешком идти — сапог не хватит. А где его найдешь, интенданта или старшину после войны?

Кузовлев опять доверительно мне подмигнул и добавил:

— Я ведь одиннадцатую пару сапог за войну донашиваю. Правда, государство только на семь пар разорил, остальные — трофейные, самостоятельные. И в Берлин думаю в ихней обуви заявиться.

Кузовлев поднялся, подтянул свои трофейные сапоги с широкими голенищами, расправил онемевшие плечи, потянулся и начал собираться — пора в боевое охранение.

На прощание мы снова помянули добрым словом нашего общего друга, Никона Федоровича.

Едва Кузовлев отошел от костра, как внезапно исчез в ненастной темноте, подступившей вплотную к огню.

Восточная Пруссия, Ширвиндт

Октябрь, 1944

До пулеметчика Вохминцева мы добрались, когда стемнело. Связной, которого здесь называли «начальником штаба», пополз обратно, а я неловко спрыгнул в окоп и представился хозяину.

Можно было с трудом рассмотреть лица Вохминцева и его соседей. Поспешный вечер уже затушевал румянец на щеках, обожженных морозным ветром. Не видно губ, не различить цвета глаз, все кажутся черноволосыми.

Иван Михайлович Вохминцев — человек приветливый. Он держит себя в окопе как домовитый хозяин, к которому пришел гость. Впрочем, в этом нет ничего удивительного — окоп для Вохминцева на самом деле обжитой дом.

Он и двигается в окопе как-то по-хозяйски неторопливо, не суетится, знает, где что лежит, и на ощупь может найти в нишах, на дне окопа все, что нужно.

«Максим» расчехлен, и его сильное тело хорошо вычерчивается на фоне снега. Вечер успел окрасить снег в тот же серый цвет.

Вохминцев совмещает обязанности командира расчета и наводчика. Василь Лещенко — второй номер, а Мехтиханов и Егармин — подносчики патронов.

Лещенко больше всех заинтересован появлением в окопе нового человека, он общителен и даже не в меру словоохотлив. Поскольку пришел я из штаба батальона, Лещенко относится ко мне как к человеку из глубокого тыла и почти штатскому.

— Пулемет наш — кинжального действия, — солидно, стараясь говорить басом, объясняет Лещенко. — Конечно, если пятая рота попросит прикрыть ее огнем — какой разговор? Вот она, запасная площадочка. Почему не прикрыть? Но тогда мы уже получаем название — фланкирующий пулемет.

Даже в полутьме видно, как светятся его глаза. Лещенко упивается военными терминами, он жаждет прослыть завзятым пулеметчиком.

— А сколько вам лет, Лещенко?

Оживление собеседника сразу спадает.

— Девятнадцать скоро.

— Воюете давно?

— Третий месяц, — грустно говорит Лещенко, его ореол бывалого воина быстро тускнеет.

Он забыл, что для солидности пытался разговаривать басом, и теперь, даже когда Лещенко говорит вполголоса, угадывается его по-мальчишески звонкий голос.

— Уже третий месяц? Порядочно! — подбадриваю я. — Значит, не новичок…

Лещенко сразу веселеет.

Потом мы стоим на ступеньках, навалившись грудью на окопную стенку. Земля промерзла и совсем не осыпается.

Где-то впереди, на расстоянии двухсот метров, — немецкие окопы. Но сейчас ничего не видно, кроме вспышек, мерцания и сполохов — света переднего края.

Слева от окопа и впереди — поле, укороченное темнотой. Справа виден строгий профиль сосны, а подальше — столб высоковольтной линии электропередачи. Верхушка столба с изолятором в виде петли — заморского покроя, у нас таких нет. Сейчас верхушка не видна, но я знаю, как она выглядит, потому что такие же столбы-близнецы остались за спиной.

Рядом стоит и наблюдает Егармин, он самый низенький. Ступенька у него повыше, чем у других.

— Тебе, наверно, и в кино за соседями ничего не видно, — подшучивает Мехтиханов над Егарминым. — Тебе, душа моя, нужно в первый ряд с ребенками садиться. Во-первых — удобнее, во-вторых — дешевле.

На меня Егармин не обращает никакого внимания, он занят своим делом.

— Наш снайпер, — шепчет мне Лещенко, кивая на Егармина. — Свой личный счет содержит.

Справа от нас начинают перепалку наши и немецкие пулеметы, к ним присоединяются автоматы. На ступеньку подымается Вохминцев и тоже вглядывается в серую мглу, подступившую к самому брустверу. Ничего не видно, кроме всплесков огня. Почему-то сразу зябнет спина, хочется втянуть голову поглубже в плечи, а еще лучше — спрятаться на дне окопа. Но все стоят и наблюдают.

Перестрелка стихает так же внезапно, как и началась.

У пулемета остается дежурить Лещенко, а Иван Михайлович продолжает хлопотать по хозяйству. Он перетряхивает слежавшуюся солому в углу окопа, там, где окоп сверху перекрыт плащ-палаткой. Это довольно уютный закуток: парусиновая кровля, с трех сторон — земля, а с четвертой — полог из той же плащ-палатки. Два патронных ящика служат здесь мебелью. В глубокой нише, рядом с гранатами, котелки.