Мы усаживаемся на ящики и скручиваем цигарки. Вохминцев делает это ладно, со сноровкой, и можно поручиться, что он не просыпал в темноте ни крошки табаку.
Разговор завязывается не сразу. Вохминцев то и дело откидывает полог и настороженно прислушивается. Если он слышит что-нибудь подозрительное, то идет к пулемету, но быстро возвращается.
— Все в порядке! — кричит он.
А мне кажется, что где-то по соседству началось светопреставление.
Когда перестрелка затихает и снова можно говорить, а не кричать, я спрашиваю:
— А скажите, Иван Михайлович, сколько окопов сменили вы за войну? И где пришлось вам первый раз взяться за лопатку? Или забыли тот день?
Вохминцев долго сидит в раздумье, прежде чем ответить.
— Солдата, который забыл свой первый окоп, нету. Для пехотного человека первый окоп — все равно что для летчика первый раз самому в воздух уехать или саперу первую мину своими руками разоблачить. На всю жизнь зарубка в памяти… В первый день взялся я за лопатку и с непривычки руки попортил, а было это за деревней Скирманово, на Волоколамском шоссе. Деревня, можно сказать, подмосковная. Земля тогда мерзлая была, лопатка звенит, даже искры высекает. Все руки раскровенил… Кто их считал, окопы эти? Может, двести, может, триста раз сменил я квартиру. Копал окопы под Белгородом. Та земля особо каменистая, будто в нее кто цементу подмешал. На Орловщине земля повеселее. До седьмого пота работал лопаткой на Смоленщине, земли там у нас незавидные — супеси, суглинки. Встречались и болотистые почвы, это — в Белоруссии. Намаялись, когда к Неману подошли, одни пески. Ты окоп роешь, а он наподобие воронки, того и гляди, пулемет песком засыпет. Котелками, касками песок выгребали, а стенки отдельно мастерили — ивовые прутья вязали… Доводилось в одном окопе по два месяца жить — каждый камешек заучишь, каждую травинку на бруствере. А когда немцев через Белоруссию прогоняли, — поверите ли? — ни разу окопа полного профиля не отрыли. Все некогда было «максиму», катил и катил вперед. В Пруссии от Гумбиннена почти до моря Балтийского дошли, только три раза лопатки доставали. Больше в немецких траншеях сидели. Земля ледниковая, а морозы такие, будто мы их сюда из Сибири привезли…
Вохминцев умолк и прислушался: ничего подозрительного.
— Между прочим, знаете? — продолжал Иван Михайлович доверительно. — Человек с окопом по-разному прощается. Лещенко уходит из окопа — даже не оборачивается. Мехтиханов тоже вперед торопится, но всегда при этом огорчается, когда напоследок из окопа выходит. Труда своего жалко? Или быстро к жилью привыкает? Все-таки земля эта уберегла его от пули, от осколков, а дойдет ли он до нового окопа — еще неизвестно. Егармину — тому безразлично; если немцев из того окопа удобно было караулить — жалеет. Он у нас человек пристрастный к стрельбе. Скажу про себя. Прежде чем окоп покинуть, я его осмотрю, попрощаюсь с ним честь честью. Может, туда другие пехотные люди придут. Пусть живут в нашем окопе на всем готовом! Я даже, были случаи на Смоленщине, карточку стрелковую для пулеметчиков оставлял в окопе — ориентиры, расстояния обозначены… Ну, а восемнадцатое октября прожитого года — особый день. Первый раз в немецкой земле окоп вырыли. Земля как земля, обыкновенный суглинок. Это Мехтиханов у нас думал, что немецкая земля — особая, другого рецепта. Он ее, как границу переходили, даже в руках помял и понюхал.
Иван Михайлович снова свернул цигарку, достал огня. Лицо его показалось при свете спички сильно загорелым, бронзовым. Подымив вволю, он оживился.
— Сколько мы уже по этой чужой земле отшагали, сколько наших людей из каторги отвоевали! Недавно тут мужичок один смоленский прямо на батарею из рощи выехал, через фронт. От помещика на телеге ускакал, и дочери при нем. Тулупы на них все в латках, старые, домашние. Мужичок мимо войска едет и все шапку снимает, благодарит. Снег метет, пурга, а он без шапки, все благодарит. Невесты на телеге то плакать принимаются, то смеются. И ведь куда путь держит — в Дорогобуж-город! Чуть не с того света возвращаются… Несметная сила русского населения идет по дорогам. И все домой торопятся. Да и не одни наши русские. Разных наций люди шагают. Выходит, что самый-то первый освободитель Европы — наш брат, красноармеец. К примеру, моя дорога от Москвы пролегла, а Мехтиханов и вовсе от Кавказских гор сюда дошел. И может, каждый из нас сто раз мимо своей смерти прошел, может, локтем ее задел, а все-таки не отстал от дела. Ведь в чем вся суть? А в том, что мы торопились воевать, не мешкали, на привалах не засиживались больше, чем полагается, не хныкали, не симулировали и не искали чужой спины, которая пошире, чтобы за нее схорониться. Вот потому-то мы и поспели раньше всех союзничков. Освободили и девчат наших смоленских, и все европейские нации от колючей проволоки, от решетки, а кого и от веревки… Между прочим, у нас в расчете только Егармин в коммунистах находится и Лещенко на подмоге у него, комсомолец. А когда под Витебском на высотке 208,8 дело дошло до рукопашной и политрук наш кликнул клич: «Коммунисты, вперед!» — мы поднялись и побежали всем расчетом. Как раз после той высотки Егармин заявление в партию представил, а до того случая тоже в беспартийном звании воевал…
С тяжелым шелестом пролетает над окопом снаряд. Он разрывается с сухим треском. Земля промерзла, воронка будет мелкой, а разлет осколков — большим. Вохминцев подымается и идет по окопу посмотреть, что и как, я иду следом.
Мрак окутал окоп со всех сторон. Немцы жгут ракеты, пытаясь раздвинуть черную толщу ночи. Кажется сверхъестественным, что в такую ненастную ночь светится одинокая звезда. Она похожа на трассирующую пулю, замершую в своем полете.
Пулеметчики пятой роты ведут дуэль с немцами. Егармин бьет трассирующими пулями туда, где вспыхивает огневая точка немцев. Зеленые светлячки указывают цель.
Немцы, видимо, засекли Егармина, потому что пули начинают зло мяукать над нашими головами. Пули поют на два голоса: те, что идут рикошетом, — более низкого тона.
Благословенна земля, верная защитница солдата, благословен глубокий окоп, в котором можно укрыться с головой!
— Опять наш Григорий вызвал немцев на откровенность, — говорит Вохминцев. — А может, они наш пулемет подозревают…
— Точно! Мы ведь на самом главном направлении стоим, — вмешивается Лещенко. — Соседи только фланги прикрывают, а всей группировкой командует наш комбат.
Солдату всегда хочется думать, что он находится на самом главном направлении, что именно у его окопа решается судьба всего боя.
Немцы еще не успевают угомониться, когда за нашими спинами раздается в темноте шорох и какая-то подозрительная возня. Рука невольно тянется к гранате и быстро нащупывает ее в темноте. Прикосновение к холодной рубашке гранаты сразу успокаивает.
— Стой, кто идет? — окликает Мехтиханов возбужденно, почти испуганно.
— Кто идет, кто идет, — ворчит некто в темноте, совсем близко. — Говорков идет, вот кто!
— Значит, пообедаем! — весело говорит Вохминцев.
Мехтиханов принимает термос, поданный с тыльного бруствера, затем в окоп спрыгивает Говорков. Слышно, как бренчит фляга, привязанная к поясу, и этот звук сразу вносит оживление — сегодня к обеду водочка.
В темном закуте из плащ-палаток при свете убогой мигалки начинается ночная трапеза. Щи наваристые, в них плавают большие куски мяса. Вохминцев собирается делить водку, предназначенную для четверых, на пять равных порций и разливает ее. Колпачок от немецкой фляги — это мерка. В дело идут две кружки, гильза мелкокалиберного снаряда, крышка котелка.
Но Говорков выдает мне отдельную порцию. В соседнем окопе убит боец Иванов, и я, по законам солдатского наследства, получаю его долю.
Первыми получают свои порции Вохминцев, Лещенко и я, на правах гостя.
Вохминцев ест молча, с мужицкой обстоятельностью, а Лещенко торопится. Не от жадности, но потому, что ему не терпится поговорить. Сперва он спрашивает у Говоркова, который час, но тот не знает. Я смотрю на часы — двадцать минут третьего.
