Люк захлопнулся, танк двинулся вперед. И опять заряжающий работал в тряской черной темноте, опять нечем было дышать.

Но пришла минута, когда командир орудия выпустил последний снаряд, а стрелок-радист расстрелял все шестьдесят три патрона последнего диска. Механик-водитель повернул машину домой, и они поехали мимо немецкого окопа, где уже подсыпали бруствер и деловито устраивались бойцы, мимо яблоневого сада, по всей деревне Никишино, возвращенной к жизни…

Вечером того же дня генерал-майор танковых войск наградил всех членов экипажа. Матвей Иванович получил медаль «За отвагу». Он так растерялся, что при вручении сказал совсем по-штатскому «большое спасибо» и не поблагодарил толком, когда генерал сам привинтил ему медаль к гимнастерке…

Прошло трое суток, а Катаева все не было. И вот, когда в роте уже решили, что он пропал без вести, Катаев явился целехонький, с винтовкой, и доложился по всем правилам командиру роты Деревянкину.

— Какими судьбами? — спросил Деревянкин. От удивления он не сразу нашелся, что спросить. — Где пропадал? Где завоевал медаль?

— Воевал, согласно приказу, в танке. На должности заряжающего. Взводный меня для взаимодействия послал. Разве он не доложил? — удивился в свою очередь Катаев.

— Где ему, — вздохнул Деревянкин. — Его, беднягу, санитары с поля боя унесли.

— А что касается этого, — сказал Катаев и показал подбородком на медаль, — на то есть приказ генерала танковых войск. Может, знаете? Чернявый такой, все пехоту хвалил.

— Ну что же, поздравляю, — сказал Деревянкин. — А то — как сквозь землю…

— Лишь бы снарядом не засыпало, а сами по земле ходить умеем, не провалимся, — сказал Катаев с неожиданной для него бойкостью. — Только завезли вот меня в танке за тридевять земель. Два дня роту искал. Пока найдешь…

Когда Матвей Иванович собрался выходить из землянки, он спросил:

— А Плюхин наш не пострадал за деревню? Я у ребят еще не был, к вам торопился.

— Куда такой молодец денется! Воюет огородник. Не всем же с командиром роты в прятки играть, как тебе…

Катаев уже успел устроиться в землянке на новоселье и отдохнуть с дороги, а Плюхина все не было — он стоял на посту. Ему передали о возвращении Катаева, и он появился на пороге землянки, запыхавшийся от быстрой ходьбы.

— Ну вот и я, — сказал Плюхин, переборов одышку, и радостно оглядел воскресшего друга.

Катаев сидел в тесном кружке товарищей.

— Ты где это столько сажи нашел? — удивился Плюхин. — Чистый трубочист. Вывалялся словно…

Только сейчас Плюхин заметил медаль на закопченной гимнастерке.

— А я, чучело, и не поздравил. Где отличился-то?

— В танковых войсках воевал. Согласно приказу взводного Старцева.

В землянку ввалился Лукошка. Он тоже дружески поздоровался с Катаевым и сказал весело:

— Я же говорил — придет, никуда не денется. Очень просто! А вы мне не верили.

Лукошка сел на лежанку, взял в руки баян и растянул мехи. Он приник к баяну ухом, как будто между ними, Лукошкой и баяном, был свой секретный разговор.

И уже послушная проворным пальцам Лукошки полилась песня, и кто-то затянул тонким, жалостливым голосом: «Эх, как бы дожить бы до свадьбы-женитьбы…»

Уже была выпита водочка, выданная Катаеву за все три дня, а настоящий разговор о бое как-то не завязывался.

Матвей Иванович молчал, потому что боялся показаться нескромным.

«Зачем пускаться в подробности? — рассудил он. — Еще подумают — медалью хвастаюсь. Может, Плюхин лучше моего воевал».

Плюхин тоже молчал.

«Зачем бахвалиться? — думал он. — Ну, отметил меня комбат. Начну расписывать — еще подумает, из зависти, чтобы его медаль умалить».

Катаев повел речь о каком-то рве и назвал его по-мудреному, как не называл сроду, эскарпом. Он старался выглядеть заправским танкистом, а про то, как не умел вылезть из танка, как забыл там винтовку и под общий смех экипажа неумело залезал в люк обратно, Матвей Иванович промолчал.

А Плюхин скупо упомянул о своей гранате.

— Как жахнуло — одни каблуки от немцев остались да воротники от рубах.

— А ведь я врукопашную еще не сходился, — заметил Катаев в раздумье. — Страшно, Степан Степанович?

— Да так, ничего, — сказал Плюхин. Он помолчал и потом добавил, тихо и очень значительно: — Потом уже, после всего, долго цигарку не мог скрутить…

В землянке стало совсем тихо, потому что все здесь знали, какая это штука — рукопашный бой, и всем приходилось после боя рассыпать табак дрожащими пальцами.

Стали устраиваться на ночлег, и Матвей Иванович тоже принес свежей хвои на нары, исправил чадившую мигалку, натянул плащ-палатку при входе. У него было такое ощущение, словно он вернулся домой.

— Конечно, нужна будет танкистам моя подмога — не откажусь, — сказал Матвей Иванович, не то важничая, не то подшучивая над собой. — Только и здесь, в пехоте, делов — дай бог к рождеству управиться.

— Но все-таки, — сказал Плюхин со вздохом, — воюем, мы с тобой, Матвей Иванович, вместе с первого начатия. А вот повоевал ты один день в новых войсках — совсем другой разговор…

Плюхин прищурился и выразительно посмотрел на медаль. Он что-то хотел сказать еще, но в землянку вбежал ротный писарь и закричал так оглушительно, будто звал кого-то в лесу:

— Плюхин Степан — к комбату! На носках! Чтобы искры из-под ног летели…

Потом, пропуская Плюхина вперед, пояснил:

— Начальства понаехало — страсть. Одних полковников трое, а майоров — видимо-невидимо.

Матвей Иванович еще не успел заснуть, когда Плюхин вошел в землянку. Он тщетно старался спрятать улыбку за обкуренными усами. Сияли его глаза, сиял орден Красной Звезды, привинченный к гимнастерке и поблескивавший при свете мигалки пятью рубиновыми лучами.

— Теперь и я, — сказал Плюхин еще на пороге, складывая орденское удостоверение, — имею полное законное право на трамваях бесплатно разъезжать. Не все же пешком ходить.

— Смотри не опоздай на трамвай, — сказал писарь и усмехнулся. — А то завтра нам опять в атаку. Вот ты до исходного рубежа на трамвае как раз и доедешь.

В другое время Плюхин обязательно бы воинственно прищурился и вступил в словесный поединок. Но сейчас он был настроен миролюбиво и сказал, обращаясь к Лукошке:

— Ты бы лучше, Лукьян Алексеевич, сделал людям перед боем уважение и сыграл романс про свадьбу-женитьбу.

— Очень просто! — весело откликнулся Лукошка и бросил пальцы на перламутровые кнопки баяна.

Он низко склонил голову и приник ухом к баяну, вслушиваясь в его дыхание.

1943

Острый и, кажется, неистребимый запах наполняет избу до самого потолка. Кислый запах портянок, махорки, мокрой одежды и пота.

Лампа нещадно чадит. Свет ее тусклый, и газета, которую читают за столом два солдата, кажется желтой. За краями газетного листа все черно. Света мало, и не видно, как на полу вповалку, положив головы друг другу на плечи, спят солдаты.

Дверь открывается, и на пороге несмело появляется человек в черной, блестящей плащ-палатке. Он похож на большую мокрую птицу. С острых концов опущенных крыльев стекают на пол струйки воды.

Вошедший осторожно придерживает пальцем щеколду и старательно прикрывает дверь. Он с любопытством и опаской осматривает избу.

Человек, сидящий за столом, откладывает газету. На лицо его, на погоны падает свет.

Сержант неприязненно осматривает вошедшего и спрашивает усталым, безразличным голосом:

— Чего тебе, милый человек, надобно?

— Расположиться здесь хочу. С дороги…

— Здесь, милый человек, и так сбор битковый. А проживаем мы поотделенно, согласно распорядку.

— Все-таки хочу я здесь остаться, — говорит вошедший, пытаясь развязать мокрый шнурок капюшона.

— Здесь, здесь, — с раздражением повторяет сержант. — Тебе же, чудак ты человек, объясняют. Квартируем мы поотделенно, согласно распорядку. Тебе лучше податься на другой конец деревни. Там такой тесноты нет. А ты пришел не по назначению, в чужую избу. Вот и приходится тебе, милый человек, отказывать.