Командир батальона сразу же после боя поблагодарил Плюхина от лица службы, сказал, что представляет его к награде.

Плюхину не терпелось поделиться с кем-нибудь новостью, и тут он опять вспомнил о Катаеве и отправился на поиски.

Плюхин обошел немецкую траншею, выступ за выступом, исшагал вдоль и поперек деревню — Матвея Ивановича не было нигде, ни живого, ни мертвого. Он заглянул даже зачем-то в ту самую баньку, где воевал, — банька теперь не показалась ему столь похожей на свою.

Он сам сходил на полковой медпункт, и женщина-врач с белыми кудряшками проверила списки раненых. Катаев как в воду канул.

Плюхин хотел навести справку у взводного, младшего лейтенанта Старцева, но тот, оказывается, был ранен и отправлен в госпиталь, а новый командир взвода Косынкин только неопределенно развел руками.

— Наступали бы фашисты — понятно, — сказал Косынкин в раздумье. — В бессознательном виде человек всегда может затеряться. Но так — ума не приложу. Может, его фашисты заарканили? Прямо чепе!

Нелюбимое всеми в армии слово прозвучало сухо и коротко, как выстрел.

А красноармеец Лукошка, сидя на обугленном крылечке и играя на баяне, сказал как ни в чем не бывало:

— А может, он в дезертиры подался? Нарочно заблудился где-нибудь в лесу и дрыхнет что есть мочи. Очень даже просто!

Плюхин в сердцах длинно и грубо выругал Лукошку, но это не произвело на того никакого впечатления. Он невозмутимо продолжал наигрывать какой-то душещипательный вальс.

Лукошку не любили в роте за легкомыслие, называли балаболкой. Но гармонист он был замечательный, и когда его просили сыграть, то именовали не иначе как Лукьяном Алексеевичем.

Лукошку Плюхин отругал как следует, но на душе было тревожно.

После боя все в роте стали относиться к Плюхину уважительно и кое-кто уже величал его Степаном Степановичем. Но все это не радовало.

Он чувствовал себя одиноким и только теперь понял, как сильно успел за эти месяцы привязаться к молчаливому Матвею Ивановичу…

Катаев тоже не заметил, когда разминулся с Плюхиным. Вместе с другими бойцами он заглушил немецкий дзот, вел огонь из окопов, отбитых у противника, а потом со всей группой достиг мостика, скрытого крутым скатом бугра.

Через несколько минут сюда примчался наш танк, разгоряченный боем. Катаев стоял в нескольких шагах от него и чувствовал жар, излучаемый броней. Танк не успели перекрасить после зимы, и он, грязно-белый, в окалине и черных подтеках, выглядел сейчас нелепо, как человек, который в мае все еще щеголяет в шубе и валенках.

Заправочная машина ждала тут же за бугром. Танк залили горючим, снабдили боеприпасами.

Потом танкисты в скорбном молчании подняли из люка и перенесли в машину безжизненное тело товарища.

Командир, весь в копоти и саже, снял шлем, смахнул со лба черные капли пота, вытер черные губы. Лицо его тоже было черным, и казалось почти невероятным, что белки глаз остались белыми.

Он подошел к младшему лейтенанту Старцеву, стоявшему рядом, и козырнул:

— Хочу попросить у пехоты помощи. В порядке взаимодействия. Иду вам шлях расчищать, а заряжающего нема. — И добавил тихо: — Потеряли мы Рублева.

— У нас специалистов нет, — развел руками взводный Старцев.

— И не треба! Нам бы доброго человека. Чтобы под огнем не тушевался. А без заряжающего вся наша подмога ослабнет.

Танкист боялся отказа и, не без хитрости, напомнил вновь о помощи пехоте.

— Ну что же, — согласился Старцев. — Дам вам от пехоты представителя. В порядке взаимодействия.

Он обвел взглядом своих бойцов.

— Пошлите меня, — попросил Катаев.

— Тебя? — подумал взводный. — Ну что же, иди. До окончания боя будешь под началом вот этого командира. Ротному скажу сам. Потом явишься.

Танкист недоверчиво осмотрел Катаева с ног до головы, и по всему было видно, что он не очень-то доволен выбором пехотного лейтенанта.

— Нам треба человека не для компании в козла сыграть. Для боя! А у кого жидкие нервы — без пользы.

Катаев неловко молчал.

— А не сомлеешь без привычки, не замечтаешься? — допытывался командир экипажа. — Заряжающим стоять дюже трудно. Тут не человек — кремень нужен. Выгружать тебя из танка некогда будет.

— Возьмите меня, — упрямо попросил Катаев, теперь уже танкиста.

Тот махнул рукой в знак согласия, и Катаев стал неумело карабкаться на машину.

— Винтовку куда же? — спросил танкист, мрачно наблюдая за этой сценой.

— Нам без винтовки никак нельзя, — виновато объяснил Катаев.

— А без штыка? — насмешливо спросил танкист.

Катаев молча снял штык; ему было стыдно своей недогадливости. Он залез в люк, а потом втащил туда винтовку.

Машина Ковша — так звали украинца, чумазого командира танка, — оказалась в самом пекле боя. Заряжающий стоял внизу, в тряской черной темноте, освещенной лишь лампочками приборов.

Уже давно был забит гильзоулавливатель, и пустые снарядные стаканы валялись прямо на полу.

Уже нечем было дышать, а когда вместо воздуха — только пары бензина да пороховые газы, человек сразу сдает, как намокшая бумага.

Приоткрыть бы крышку люка и полакомиться вкусным, свежим воздухом, сделать хотя бы несколько глотков. В эти мгновения танкисты совсем как ныряльщики, на какое-то мгновение выплывшие на поверхность воды, чтобы затем снова нырнуть на дно, в жесткую зеленую глубину.

Несколько раз Матвей Иванович больно ударялся головой о стенки и острые выступы — танк дергался и подпрыгивал.

«Вот черт, — раздраженно подумал Катаев. — А еще двойное название у него — механик-водитель. Совсем дороги не разбирает».

В ту же минуту командир орудия издал радостный возглас. Он перегнулся вниз и закричал в ухо Катаеву, силясь перекричать грохот.

— Как утюгом! Отстрелялись голубчики!

Уже потом Матвей Иванович узнал, что танк проутюжил один за другим три немецких батальонных миномета, установленные в яблоневом саду, на западной окраине деревни. Но в ту минуту заряжающий так ничего и не понял — командир орудия снова прильнул к оптическому прицелу.

Все вокруг — в ядовитой копоти, в дыму, который ест глаза до слез.

А Ковш все показывал то большой, то указательный палец, и нужно было снова и снова доставать снаряды или передавать диски в нетерпеливые, дрожащие руки пулеметчика.

— Гарно, дюже гарно! — кричал Ковш и, довольный, хлопал заряжающего по плечу…

Но потом в бою наступила какая-то заминка. Танк повернул обратно, долго стоял неподвижно и не вел огня.

Ковш открыл люк, все вздохнули полной грудью, и к людям пришло ощущение высшего блаженства, которое сейчас все было заключено в этом великолепном, голубом, полном свежего воздуха круге неба, что виднелся снизу, из люка.

Ковш был явно обеспокоен.

— Кабы ваша пехота воевала пошвидче, — сказал он укоризненно, глядя вниз на Катаева. Голос Ковша был хорошо слышен; танк стоял, а мотор работал на малых оборотах. — Без пехоты ничего не выйдет. Еще минут десяток, фашисты очухаются и… — Вдруг лицо его осветилось, и он закричал: — Бегут! Бегут, бисовы дети! Торопятся!

Катаев тоже высунул голову из люка и увидел вдали, на краю улицы, фигуры пехотинцев. Они быстро приближались.

— Наши! — закричал Катаев и замахал рукой.

Он издали узнал бронебойщика великана Шульгу, командира роты Деревянкина, Косынкина, Бублика и других. Катаев смотрел на своих товарищей с гордостью и счастливым волнением, каких никогда не знал раньше.

Ему не терпелось выпрыгнуть из танка и побежать вместе с товарищами, но Ковш приказал оставаться на месте. Механик уже включил полный газ.

— Да здравствует вторая рота! — закричал тогда Катаев, силясь перекричать шум мотора. — За нами, товарищи пехота!

Услышав призыв танкиста, обращенный к ним, ко второй роте, пехотинцы закричали «ура» и устремились за танком.

Катаев полагал, что товарищи узнали его, — и ошибся. Никому и в голову не пришло, что этот танкист с черным лицом, кричавший из люка, — Катаев. Но призыв, обращенный ко второй роте, был услышан, и рота не осрамилась перед танкистами.