— А в Москве сейчас сколько будет? — любопытствует Лещенко.

— Столько же.

— Так. А в Сибири, например?

— Смотря где. Часа на три, четыре вперед. А то и на шесть. Кому плохо спится — уже встал.

— Ну, а Владивосток? — не унимается Лещенко. — Там уже развиднелось?

— А как же! Там на семь часов москвичей обгоняют. Добрые люди уже наработались сейчас.

— Вот действительно — широка страна моя родная…

Мы выползаем из укромного угла, а Мехтиханов и Егармин занимают наши места и достают свои ложки. Говорков с изрядно опустевшим термосом уползает, и в окопе становится тихо.

Потом Мехтиханов укладывается спать, а я устраиваюсь с ним рядом на соломе, под парусиновой крышей.

Куда-то через окоп с назойливым посвистом летят снаряды. Они летят далеко за наш передний край, в тыл. Приятно думать, что тебя они минуют, а о том, что где-то они все-таки разорвутся, думать не хочется.

Далекий свист снарядов мерещится и во сне. Я просыпаюсь, лежу с открытыми глазами и прислушиваюсь. Оказывается, это присвистывает, выдыхая воздух, спящий Мехтиханов.

После тревожного окопного сна я подымаюсь, а на теплую солому валится Лещенко, подкошенный бессонной ночью.

Остаток ночи мы проводим с Вохминцевым, сидя на корточках у пулемета. «Максим» хорошо виден в предрассветном сумраке. Я с уважением смотрю на заслуженный пулемет, который намотал на свои маленькие колесики несколько тысяч километров — от подмосковных деревень до немецкого хутора Альтенберг, близ побережья Балтийского моря, у автострады Кенигсберг — Берлин.

А Иван Михайлович похлопывает «максим» по кожуху и говорит:

— Воюем с этим «максимом» давненько. Семь благодарностей носим от командования.

Узнаю, что Вохминцев награжден орденом Красного Знамени, и поздравляю его.

— У нас Лещенко орден Славы имеет, — говорит Вохминцев. — Только не носит, в платочке держит. Боится ленточку о глину измазать.

Напоследок я спешу узнать, откуда родом мои новые друзья, соседи по окопному ночлегу. Лещенко жил и работал в колхозе под Винницей, Мехтиханов из какого-то аула, затерянного в каменной глуши Дагестана. Сам Вохминцев — смоленский, он работал в леспромхозе, близ станции Угра. Егармин — с горы Благодать на Урале, работал запальщиком на железном руднике.

— Ну вот, Егармин вас до батальона и проводит, — решает Вохминцев.

Я пожимаю на прощание его большую шершавую ладонь и неловко выбираюсь на бруствер. Нужно поторапливаться, пока огонь притих.

Ночь уже чувствует прикосновение утра. Такой длинной и зябкой бывает только ночь, проведенная в окопе.

Восточная Пруссия, Альтенберг

Февраль, 1945

Он часто подходил к окну и смотрел на небо.

Небо было таким голубым и просторным, каким оно может казаться только летчику, глядящему из больничного окна.

Он любовался небом в безоблачные дни и не отходил от окна в пасмурные. Для него не существовало понятий: хорошая погода, плохая погода.

Молодой человек, по фамилии Заморин, стоящий у окна в халате и туфлях, всякую погоду делил только на летную и нелетную. Он определял на глаз высоту облачности и ее характер: многослойная ли? есть ли в облаках окна? направление ветра?

Ночами, удлиненными бессонницей, он лежал с открытыми глазами и мысленно вел заново свои воздушные бои.

Картина одного из недавних боев стояла перед его глазами во всех подробностях, во всей своей стремительной переменчивости. «Юнкерсы-87» на высоте тысяча с небольшим метров построились каруселью для бомбежки, так что каждый самолет делал неуязвимым «юнкерс», летевший впереди него. Истребители прикрытия «Мессершмитты-109ф» барражировали на высоте около четырех тысяч метров. Они набрали такую высоту, чтобы лучше видеть небо и чтобы «яки» не смогли приблизиться незамеченными; начиная воздушный бой, не мешает иметь перед противником превосходство в высоте.

Старший группы Голубов решил не ввязываться до поры до времени в бой с истребителями прикрытия, не набирать высоту, а, наоборот, снизиться, чтобы карусель «Юнкерсов-87» разобщила группы истребителей. Заморин со своим ведомым Качановым снизился до трехсот метров и снизу же ударил в цепочку «Юнкерсов-87» до того, как «мессершмитты» заметили эту хитрость и поспешили на выручку к своим бомбардировщикам. Вот здесь-то Заморин в полной мере и оценил остроумный маневр своего командира. Как умело Голубов воспользовался тем, что фашистские сторожа слишком удалились от своих подопечных!

Удачный маневр привел к тому, что строй «юнкерсов» был сломан. В воздухе началась беспорядочная кутерьма, она была на руку атакующим. «Юнкерсы» уже не могли вести организованного защитного огня, какой ведут, когда летят зловещей цепочкой.

И еще с удовлетворением вспоминал Заморин в тишине больничной палаты о том, как в последнем бою он ударил «юнкерсу» в хвост, когда тот выходил из пике, потеряв в какой-то степени скорость. В атаку Заморин пошел под таким углом, который делал неуязвимым его самого; немецкий стрелок был в тот момент беспомощен. Для верности Заморин дал прицельную очередь с дистанции не больше тридцати метров. «Юнкерс» так и не загорелся, но Заморин, поглядев через гаргрот, успел заметить, как «юнкерс» начал медленно падать.

Позже друзья, проведавшие Заморина в госпитале, сообщили, что его «крестник» плюхнулся в болото, неподалеку от наших позиций. Он избежал пожара и взрыва. Командиром «юнкерса» оказался матерый фашистский ас, обер-лейтенант, на нем был Железный крест с дубовыми листьями. Он сдался нашим в плен, но, перед тем как поднять руки, успел выстрелом в упор убить своего стрелка. Как объяснил фашист на допросе, он расправился со стрелком потому, что считал того виновником катастрофы. Русский летчик перехитрил стрелка, тот обязан был отразить нападение сбоку до того, как «як» стал неуязвим. Но в том-то и дело, что Заморин пошел в атаку на таких курсах, при которых немецкий стрелок не мог встретить его огнем. Фашисту потом доказали, что он не прав, что стрелок его не был виноват, но никакого раскаяния или сожаления убийца с Железным крестом не выказал. И Заморин с удовлетворением подумал: как хорошо, что он сбил именно этого обер-лейтенанта, отъявленного фашиста!..

О последнем, роковом полете Заморин приучил себя думать спокойно. Даже когда он выбрасывался с парашютом из горящего самолета, Заморин не считал себя побежденным, не потерял чувства превосходства над врагом, потому что успел в начале того боя поджечь «мессершмитт» и спасти ведомого Качанова, приняв на себя всю тяжесть неравного поединка.

Только вот как он не заметил, когда загорелся самолет? Впрочем, горючее было уже на исходе, а каждый опытный истребитель знает, что, чем меньше горючего в баке, чем больше испарений бензина, тем быстрее самолет воспламеняется.

Сперва он увидел языки огня на плоскостях, и тут же огонь внезапно вспыхнул перед самыми глазами — какое счастье, что был в очках. Затем он начал отвязываться мокрыми от бензина руками, на которых уже плясало пламя.

Он решил перевернуть машину вверх шасси, чтобы выпасть из кабины, — это проще всего. Но ручка не послушалась летчика: был перебит какой-то трос.

Тогда он высунулся из кабины по пояс и попытался вылезть на крыло. Куда там! Воздух так гнул и прижимал туловище к борту самолета, что казалось, вот-вот переломит позвоночник.

С огромным трудом ему удалось выброситься из самолета, когда рукава комбинезона начали тлеть.

К счастью, огонь еще не тронул парашюта. У Заморина хватило сил догадаться, что нельзя сразу открывать его, нужно подождать, пока пламя на комбинезоне не собьет воздухом.

Земля летела навстречу с сумасшедшей быстротой. Уже настало время рвануть за красное кольцо, но он почувствовал, что руки совсем ослабели. Очевидно, это было уже за границей человеческих возможностей, но он напряг последние силы и дернул обожженной рукой за спасительное кольцо. Его с силой встряхнуло на лямках, и белый шелк заплескался над головой.