— Изба не чужая, — тихо говорит вошедший. — Хозяином я здесь проживал в колхозе. Вот имущество мое — самовар, кровать, сундучок вот тот, в углу, лампа. Не знаю только про семейство. Живы, нет ли.

Сержант от неожиданности привстал. Газета упала в темноту.

— И спросить, товарищ, про семейство как-то страшно, — продолжает человек в плащ-палатке. — Никак язык не повернется…

— А ты не страшись, милый человек, — возбужденно и неожиданно громко говорит сержант. — Хозяйка твоя в целости и сохранности. Побежала в сарай за дровами. И ребятишки тоже в скорости объявятся. Солдаты на том конце деревни патефон крутят. Вот они там музыкальные пластинки и слушают.

Вошедший дрожащими руками распутывает мокрый шнурок плащ-палатки.

Щелкает щеколда, широко распахивается дверь, и на пороге показывается хозяйка с вязанкой дров.

В чадном полумраке женщина не сразу замечает вошедшего и сталкивается с ним лицом к лицу.

— Павлуша, — тихо говорит женщина, бледнея.

Чтобы не упасть, она прислонилась к дверному косяку. Вязанка с грохотом падает на пол.

— Павлуша… — шепчут ее побелевшие губы. — Вернулся… Ты…

Павел ожидал, что жена, увидев его, заплачет в три ручья. Но счастливые глаза ее сухи. Она продолжала шептать едва слышно, и каждое слово, оброненное ею, было тяжелым, как непролитая слеза…

Весь день Павел Ноздрин думал, как это будет. Все время думал — с тех пор, как узнал, что полк пройдет недалеко от Башмаковки.

Командир полка выслушал его просьбу и сказал:

— Тут и разговора не будет. Как же не зайти мимоходом. Обязательно надо зайти. Проведай, узнай, как и что. Передай гвардейский привет — и обратно. За двое суток обернешься.

Ноздрин весь день шагал по размытой дождями проселочной дороге, потом ехал на полуторке, снова шел и опять ехал. Шоферы, узнав, куда он торопится, охотно подсаживали и даже прибавляли газу.

Уже в Кудинове Ноздрин узнал, что Башмаковка цела. Немцы уходили поспешно и не успели ее сжечь.

Из Кудинова Ноздрин шел пешком. Он пошел напрямик через выгон, Крапивную балку и через рощу, как всегда ходил. Ноздрин шагал по тропинке, нетерпеливо раздвигая ветки, и все ждал, когда услышит лай башмаковских псов — самых брехливых и задиристых во всей округе.

Собаки не лаяли, и это тревожило. Ноздрин не знал, что немцы перестреляли всех собак.

На улице было пустынно и тихо в этот июньский вечер. Но около изб, впритирку к стенам, хоронясь в их тени, стояли машины. У колодца прогуливался часовой.

Вот, наконец, изба, знакомое крылечко, а стекол в двух окнах нет, переплеты залатаны фанерой. И от этого тоже тревожно.

Ноздрин не решился сразу подняться на ступеньки крыльца. Все время торопился, а тут почему-то остался стоять на улице. И дождевые капли стучали по его каске…

Он поднялся на крыльцо с трудом, а поднявшись, долго очищал грязь с сапог перед закрытой дверью…

Павел ожидал, что заплачет жена. Но, когда она бросилась к нему на грудь и прижалась лицом к мокрому плащу, заплакал он сам. Он плакал и повторял:

— Не надо, Маша. Не надо плакать.

Слезы катились по его небритым щекам, не успевшим высохнуть после дождя.

Павел мягко отстранил жену, нагнулся и стал собирать на полу поленья.

В избе стало очень тихо.

Сержант стоял у окна, переминаясь с ноги на ногу.

Его сосед, солдат с добродушным лицом, закашлялся, прикрывая рукой рот. Он полез за кисетом, хотя курить ему не хотелось — только что затоптал толстый окурок.

— А ты бы, Онищенко, сходил пока за ребятками, — посоветовал сержант.

Онищенко как был, без плаща, выбежал под дождь.

Двое спящих солдат проснулись. Может быть, их разбудил стук дров, упавших на пол. Один стоял на коленях, другой привстал, опершись локтем на разостланную шинель.

Сержант ощупал пуговицы на гимнастерке, поправил пояс и наконец сказал:

— Так что извините за беспокойство, милые люди. Мы сейчас тронемся. Надо вам покой предоставить. Все-таки случай…

— Изба просторная, устроимся. В тесноте, да не в обиде, — сказал Ноздрин.

— Семейный случай, а мы тут разлеглись, как на вокзале.

— Хоть бы дождь переждали, — сказала хозяйка, прислушиваясь.

Дождевые капли барабанили по оконному стеклу, по фанере.

Но сержант оказался несговорчивым.

— Пойдем к соседям. Хотя не по назначению, нас примут. Раз такое дело…

Солдаты растолкали спящих товарищей, и все как-то удивительно проворно собрались и ушли досыпать в соседний дом.

Спустя полчаса раздался осторожный стук в дверь. Сержант вошел и увидел, что семья Ноздриных сидит в полном сборе и чаевничает.

Пятилетний Сережа и маленькая Леночка смотрели на отца не столько обрадованные, сколько заинтересованные. Ребята много раз слышали от матери и от приезжих дядей, что их отец в Красной Армии. Но они никогда не видели его в военной форме. Он ушел из дому в военкомат в старой черной куртке и заношенной кепке.

Сержант кашлянул в руку и сказал:

— И товарищам сообщил, чтобы всякие чудаки на ночлег сюда не торопились. А то увидят — дом пустой и, пожалуйста, набьются, как на вокзале…

Хозяева предложили сержанту чаю, но тот сослался на занятость, откозырял и вышел.

На следующий день, когда Павел Ноздрин собирался в обратный путь, Леночка спросила отца — она сидела у него на коленях:

— Куда ты, папаня, из дому?

— Шубку твою искать, доченька. Шубку, которую фашисты зимой отобрали. Вот найдем шубку, накажем обидчиков и сразу вернемся.

Перед тем как проститься с семьей, Ноздрин зашел в соседнюю избу, к солдатам и сержанту. Он попрощался с ними, как со старыми друзьями.

Солнце уже начало припекать, когда Ноздрин покинул Башмаковку. Только лужи и грязь напоминали о вчерашнем дожде.

Ноздрин, часто оборачиваясь, зашагал по деревенской улице. Жена и дети стояли на крыльце и махали на прощание.

Ветхая соломенная крыша родного дома исчезла из виду скоро. Старая береза у плетня виднелась дольше. Береза уже зазеленела, но листва еще не стала густой, и черные гнезда грачей на верхушке были видны в просветах зелени.

1943

Может быть, Григорий Архипович Глухарев немногословен от рождения. Но скорее всего здесь сказались четыре зимовки на Крайнем Севере. Глухарев работал поваром полярной станции, затерянной в белом безмолвии Арктики.

Помимо молчаливости, присущей всем полярникам, он привез оттуда хорошую привычку рассчитывать во всем только на свои силы.

Эта привычка оказалась как нельзя более полезной на войне, потому что в поваренной книге нельзя найти рецепта, как доставить кашу на передовую, когда немцы простреливают каждый метр дороги, а таких метров сотни и, по выражению Глухарева, «огонь такой, что воздуха совсем не видно».

В помощниках у него состоял Николай Бондарин, разбитной и шумливый парень. Он появился на кухне, когда батальон стоял в обороне.

В те дни можно было пройти с термосом по траншее чуть ли не до боевого охранения, туда, где большак повертывал к югу и одиноко маячил на бугре расщепленный телеграфный столб.

Жизнь шла тихо, без особых происшествий, и, может быть, поэтому Бондарин явно тяготился своей кухонной должностью.

— Да меня, Григорий Архипович, судомойки в Гранд-отеле засмеют, если узнают, что я с половником в руках воюю.

Бондарин сделал паузу, ожидая возражений, но Глухарев промолчал.

— Ты, Григорий Архипович, не обижайся, — сказал Бондарин решительно. — Все равно на передовую уйду.

— Кухня — тоже огневая точка… — несмело возразил Глухарев.

— Рассказывай! — запальчиво перебил Бондарин. — Приделай к своему половнику оптический прицел и запишись в снайперы. Сразу же немцы разбегутся!..

Глухарев тяжело вздохнул и, по обыкновению, промолчал. Ему не хотелось ввязываться в спор со своим горластым помощником.

До войны Бондарин работал в первоклассных ресторанах Москвы, готовил изысканные блюда и любил оглушать Глухарева названиями деликатесов.