— Но Иван Климентьевич той песни уже не слышал… Похоронили его с почестями, как фронтовика и героя, на той самой неприступной высотке, а парторг сказал речь о непартийном большевике Мартынове. Хотел и я сказать речь, но тут у меня получилась осечка. Будто все слова перекосились и застряли в горле. Дыхания совсем не стало, и слезы, слезы потекли из глаз, хотя раньше я слез за собой не замечал. И, поняв, что речи у меня не получится, а слов моих ждут, я достал рекомендацию Ивану Климентьевичу Мартынову для вступления в кандидаты ВКП(б). Прочел я над могилой свою рекомендацию, вложил ее Мартынову в левый карман гимнастерки, где все мы партбилеты носим, и поцеловал товарища. А сказать от себя так ничего и не смог — сердце не позволило…

Погорелое Городище

Август, 1942

Все ушли, и человек остался в окопе наедине с ветреным апрельским вечером.

Не с кем перекинуться словом, некому дружески протянуть кисет с махоркой, нет никого, кому в случае нужды можно доверить свою последнюю просьбу.

Терехов сидит в сыром, глубоком окопе, на опушке березовой рощи, с юга вплотную подступающей к Можайскому шоссе. Стебли травинок колышутся на уровне глаз — пожухлая трава, зимовавшая под снегом.

Снег виднеется только на склоне холма, обращенного к северу. Снег давно потерял белизну, он лежит там, подточенный вешней водой, похожий на грязную пену.

Когда совсем стемнело и на небе обозначились первые звезды, в гости к Терехову наведался его сосед Ксюша. Так у них во взводе прозвали Ксенофонтова.

Ксюша молча уселся на бруствере тереховского окопа и свернул самокрутку.

Разведка предсказала атаку немецких танков на утро. И хотя Ксюша клялся и божился, что танки пойдут севернее рощи, на душе у Терехова было тревожно. Да и сам Ксюша был серьезнее обычного, не балагурил. Он выкурил самокрутку, не проронив ни слова, пряча огонек в рукав.

— Звезды-то сегодня какие, — сказал наконец Ксюша, вглядываясь в небо, и вздохнул.

И хотя звезды на небе были такие, как всегда, Терехову они показались, краше, чем обычно.

Ксюша, не прощаясь, направился к своему окопу у шоссе. Он не прошел и десяти шагов, а ночь уже затушевала его долговязую фигуру.

Терехов выгреб со дна окопа несколько касок воды, поправил подстилку из жердей, хвойных веток и встал, прислонившись к стенке.

«Неужели я никогда не увижу листьев на березах? — подумал вдруг Терехов со спокойным отчаянием. — А может, Ксюша прав? Что же тут невероятного? Танки пойдут севернее, с другой стороны шоссе, а я спокойненько просижу в окопе».

Было весело и необычайно приятно думать так.

Справа в земляной нише на хвойных ветках — тереховский арсенал.

Терехов протянул руку, нащупал в нише связку гранат.

Днем он сам накрепко перевязал их проводом.

Тяжела эта связка до невозможности. Далеко никак не забросить, а ведь ее полагается бросать из укрытия. Уж на что Ксюша черт длиннорукий, не хилого десятка, но и тот, когда первый раз примерился к связке, разочарованно прокряхтел:

— Да-a, Илье Муромцу или там Добрыне Никитичу заместо палицы она, может, и ничего, сойдет, а в нашем взводе такие богатыри на довольствии не состоят. Их бы кормить пришлось по тройной норме.

Забрел во взвод слушок, что скоро пришлют не то ружья какие-то особенные, крупного калибра, не то особые гранаты, которых танк боится. Где же они, эти ружья и гранаты? Что же наши оружейники моргают? Так и будем связывать ручные гранаты букетами? Надо было раньше думать-придумывать, как и чем броню сокрушать.

Еще когда Терехов учился в ФЗУ, он читал, как в Испании поджигали фашистские танки. Какой-то республиканец не то под Толедо, не то в другой местности с трудным названием вскарабкался на малом ходу на танк, поджег его горючей бутылкой и спрыгнул невредимый. Или газета постеснялась рассказать все, как было, и сочинила для читателей счастливую концовку?

А может, действовать из укрытия не придется и нужно будет взяться за бутылки с жидкостью КС? Они лежали рядом с гранатами, безобидные и какие-то очень мирные.

Терехов провел ладонью по стеклу. Днем, укладывая бутылки в нишу, он удивился, что эта дурно пахнущая зажигательная смесь — лимонного цвета. На стекле уцелели этикетки завода фруктовых вод. Сейчас пестрых этикеток не видно, но Терехов помнит, что на них изображен пенящийся бокал, а под ним написано: «Натуральный лимонный напиток».

Усталый Терехов закрывает глаза, уверенный в том, что сейчас заснет. Он не боялся заснуть, он всегда спал очень чутко, до первого шороха.

Но, как часто бывает в такие минуты, сон бежит прочь.

Наконец Терехов засыпает, но и во сне ему мерещатся бутылки из-под лимонада. Правда, эти бутылки не лежат на хвойных ветках, от них не воняет тухлыми яйцами.

Бутылки стоят на прилавке нарядного киоска, рядом горят на солнце красным и желтым цветом столбики с сиропом.

Перекресток аллей где-то на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке в Останкине. Жара. От нее не спасает и парусиновый тент над прилавком, у которого томятся жаждущие.

— С сиропом или без? — устало и безразлично, может быть в тысячный раз за день, спрашивает молоденькая продавщица в белоснежном халате, с белой наколкой на волосах.

— Мне бутылочку лимонада, — просит Терехов.

Девушка моет стакан, опрокинув его вверх дном на круглую подставку. Холодные капли попадают на лицо и приятно освежают. Терехов медленно один за другим выпивает два стакана лимонада. За это время девушка несколько раз повторяет свое «с сиропом или без?», и Терехову приходит на память анекдот о продавщице, которая спрашивает у покупателя: «Вам без какого сиропа: без вишневого или без клюквенного?»

Терехов выплескивает остатки лимонада на асфальт, сладкая лужица тотчас же испаряется. Асфальт размягчен зноем так, что на нем видны следы каблуков.

В конце аллеи гремит музыка. Терехов шагает ей навстречу, но, чем ближе подходит к оркестру, тем менее отчетливой становится мелодия. Барабан и литавры подавляют все остальные инструменты, им нет удержу, они заглушают все, лязг металла бьет в уши…

Терехов открывает глаза и прислушивается. Характерный металлический скрежет не оставляет сомнений — танки!

Терехов смотрит поверх бруствера, и серые травинки колышутся на уровне глаз.

Березовая роща впереди уже чувствует приближение рассвета, хотя стволы берез еще черны. Голые верхушки деревьев покачиваются в бледно-зеленом небе, колеблемые ветром. Терехов невольно втягивает голову в плечи, но продолжает вглядываться вперед. Танки идут, пока еще невидимые и потому особенно страшные.

Один танк, по всем признакам, направляется к опушке рощи. Очертания его смутно угадываются в предрассветный час, но сиреневые вспышки из выхлопной трубы указывают маршрут.

Внезапно вспышки гаснут. При выключенном моторе это было бы естественно. Но танк продолжает громыхать. Выхлопные трубы у него сзади, и если вспышек не стало видно, значит, танк изменил направление и движется к окопу…

«Сюда, — холодеет Терехов, и сердце его стучит так, что заглушает железную поступь танка. — А кто-то еще называл танк стальной черепахой. Тоже нашли черепаху! Посмотрели бы, как этот черт шпарит. Черепаха!..»

Танк быстро приближался, уже можно было различить его силуэт. С каждой секундой становилось очевидней, что танк к окопу Терехова не подойдет. Он шел севернее опушки, совсем близко от шоссе, и должен был, судя по всему, оказаться на пути соседней группы истребителей.

«Мимо, мимо, мимо, — шептал в радостном исступлении Терехов. — Мимо меня. Я могу остаться в окопе. Это не мой, это — соседский танк. Мимо!»

И в самом деле, то был не тереховский танк. Он вышел, подминая кусты и молоденькие березки метрах в шестидесяти от его окопа.

Танк остановился и открыл огонь вдоль шоссе.

«Прорвется, — всполошился Терехов. — Прорвется и наделает бед. А кто-то на него, сержанта Михаила Терехова, надеется. Надеется на него старший лейтенант Булахов, старший политрук Старостин, надеется командир полка, надеется командующий фронтом, а может быть, и сам Верховный главнокомандующий… Конечно, танк далеко, бутылки не добросить. Но ведь в кювете сидит Ксюша. Что же он молчит — ранен, убит? Значит, танк некому задержать!»