Вряд ли в нашей стране есть второй такой многострадальный город. Трижды в Ельню входили немцы, и трижды мы выбивали их оттуда.

Вспомнился не по-сентябрьски душный вечер без малого два года назад, когда полки Некрасова, Батракова, Утвенко первыми ворвались в город после кровавых боев.

Безвестный политрук вскарабкался на крышу двухэтажного дома райкома ВКП (б) и под огнем водрузил красный флаг.

«Передаю привет трудящимся города Ельни, — значилось в записке, прибитой к входной двери райкома. — Город освобожден от фашистских банд сегодня, 5 сентября 1941 года, в 19 часов 30 минут вечера. На здании райкома водружен красный флаг. Политрук…»

Следовала неразборчивая подпись.

Может, потому так врезалась в память Ельня, что это был первый город, который нам, хотя и не надолго, удалось отбить в 1941 году у врага. Тогда немцы превратили Ельню в плацдарм, откуда готовили удар на Дорогобуж, Вязьму и дальше на Москву. И понятна та радость, с которой вся страна встретила наш мощный контрудар в то горькое лето, скудное победами.

Руины. Пепелища. Спиленные телеграфные столбы, косо висящие в проволочных тенетах. Памятник Ленину, расстрелянный из пулемета. Городской театр, превращенный в конюшню. Исколотый кинжалом портрет Пушкина в местном музее. Затоптанные грязными сапогами ноты, рукописи Глинки, уроженца этих мест. Все было исковеркано, загажено, разбито, изуродовано, разорвано, разрушено.

Единственное, что фашисты соорудили в городе, — кладбище. Дважды за месяц им пришлось прирезать к кладбищу землю, пристраивать ограду, уплотнять мертвецов. Вперемешку с касками на кладбище валялось множество глиняных горшков и мисок. Немцы издали приказ, по которому местные жители обязывались снести на кладбище для украшения могил горшки с геранью и другими комнатными цветами. Несколько жителей было расстреляно за нарушение приказа.

В середине сентября 1941 года линия фронта проходила под городом, и немцы методически били по нему из тяжелых орудий. Вечерами в подвале райкомовского дома собирались на ночлег партийные, советские, комсомольские работники. Здесь решались насущные вопросы жизни города, здесь возникали первые планы его восстановления. Уже тогда были озабочены тем, чтобы запечатлеть в памяти города героические даты и имена. Одну улицу решили назвать улицей Пятого сентября (день освобождения города), другой улице решили присвоить имя Павла Устинова, коммуниста, заведующего детским домом. Павел Устинов стал командиром истребительного отряда и пал от пули на Пролетарской улице.

Однако всем этим планам и проектам не суждено было исполниться. В начале октября 1941 года Ельня во второй раз увидела своих ненавистных постояльцев.

Весной 1942 года на подступах к Ельне бились партизаны. Но вскоре они должны были отступить в леса перед железной силой танков.

И вот наконец сегодня Ельня снова возвращена к жизни, на этот раз навсегда.

Я объехал весь город из конца в конец и вновь побывал на немецком кладбище. Перед уходом фашисты спилили березовые кресты. Они намеревались сровнять могилы с землей, но не успели этого сделать. Да и вряд ли в том был смысл, потому что на площадях, улицах, на вокзальных путях и берегах Десны — всюду сегодня возникли немецкие кладбища и погосты…

Валяется в дорожной пыли немецкая табличка «Поперечная улица», улица снова называется Первомайской. Сожжены на бирже труда списки юношей и девушек, которых ждала немецкая каторга. Со здания райкома ВКП(б) сорвана вывеска «Солдатский дом», над райкомом вновь развевается красное знамя.

И хочется думать, что тот безвестный политрук жив, здоров, воюет, что он снова пришел сюда в числе освободителей и повторил свой подвиг.

Ельня

31 августа 1943

Дым проник в кабину, дышать стало нечем, и захотелось сорвать с головы потяжелевший шлем, будто именно он затруднял дыхание.

Мартынов дернул за красную рукоять справа от сиденья и сорвал колпак. Когда летчик срывает колпак со своей кабины, то подает последний сигнал бедствия.

Морозный воздух, плотный, как лед, ворвался в кабину горящего самолета и ударил в лицо.

Мартынов и его штурман Армашев были очень близко от линии фронта, но летели еще над территорией, занятой врагом, и потому считали что парашюты им противопоказаны. Может, все-таки удастся дотянуть до своих? Ведь несколько минут лету, всего несколько минут — и машина перетянет через линию фронта.

Но огонь уже перекинулся по бензопроводке к правому мотору, и тот задымил багрово-черным дымом. Пламя заплясало на плоскости, знойный чад обжигал дыхание пилота и штурмана.

Мартынов и Армашев объяснялись при помощи рук: когда четыре «Фокке-Вульф-190» атаковали «Петляков-2», изрешетили его пулями, отказало переговорное устройство. Однако напоследок Мартынов услышал сообщение штурмана:

— Бомбы сбросил.

Семьсот килограммов взрывчатки были точно обрушены на скопление автомашин у моста, и машины разметало во все стороны, как игрушечные.

Сперва Мартынов изо всех сил тянулся за восьмеркой своих бомбардировщиков — они направлялись домой, на свой аэродром, — но потом передумал и отвернул в сторону. Сейчас лучше не пристраиваться к своим, чтобы не навести на их след противника. Мартынов представлял себе, какой шлейф черного дыма тянется за его искалеченной машиной.

Внизу виднелся бескрайний лес с редкими полянами и прогалинами. Ни одной подходящей посадочной площадки! Впрочем, они пока еще не собирались садиться.

Армашев то и дело с тревогой всматривался в карту, тыкал в нее пальцем, указывал пилоту точку, над которой они находятся.

Наконец Армашев поднял руку, растопырив пальцы, и Мартынов понял, что их отделяют от линии фронта пять километров, всего пять километров!

Но было уже поздно. Мартынов до отказа перекрутил штурвал влево — все равно машина валилась вправо. Затем правая плоскость, вся в огне, начала разламываться. Оба поняли, что это — конец.

Мартынов выключил моторы над самыми верхушками елей и начал планировать на заснеженную поляну, белевшую неподалеку. Шасси Мартынов не выпускал, он решил подставить под удар крыло и тем самым смягчить падение самолета.

Снег на поляне лежал глубокий, машина проскользила немного, зарылась в снег и остановилась.

Армашев, который сидел позади пилота, могучим плечом уперся в спинку переднего сиденья и крепко обхватил Мартынова за грудь, чтобы того не бросило о доску приборов или о прицел.

Даже в момент страшного удара о землю Мартынов не выскользнул из этих дружеских объятий.

Колпак был сорван, и потому кабину всю, до краев, забило снегом. Он засыпал летчиков с головой. Выкарабкались почти одновременно.

Их оглушила неслыханная лесная тишина.

— Жив?! — воскликнул Мартынов тоном вопроса и счастливого утверждения, когда Армашев вслед за ним выпрыгнул из кабины в глубокий снег.

— Кажется, не умер, — солидно пробасил Армашев.

Оба огляделись, торопливо отстегнули парашюты и заторопились к лесу, увязая по пояс в снегу.

Оба проклинали глубокий снег, тот самый снег, который спас их, потому что самортизировал удар о землю.

С минуты на минуту могли взорваться баки с горючим, а кроме того, нужно было как можно скорее спрятаться от назойливого немецкого истребителя. Он сопровождал смертельно раненный пикировщик, а сейчас кружился над горящим самолетом. Фашист, наверное, расстрелял бы их сверху, но у него кончились боеприпасы. Это стало ясно Мартынову и Армашеву еще в воздухе.

Они отползли от горящего самолета метров триста, укрылись за деревьями и, шумно дыша, стали наблюдать за машиной.

«Фоккер» еще кружил над местом посадки — фашист заметил, что экипаж спасся и скрылся в лесу. Может, хотел навести на их след погоню.

Впрочем, следы видны и без подсказки с воздуха. Прямо-таки траншею вырыли они в снегу, когда продирались к лесу!

Летчики поспешно углубились в лес.

Не успели они отползти-отшагать-отбежать и полукилометра, как раздался сильный взрыв — пламя дошло до центрального бака.