Хлястик встал на колени. Он хотел броситься на помощь к товарищу, их разделял какой-нибудь десяток метров. Нужно разрезать гимнастерку и сапог, уже намокший от крови, перевязать раны, утащить Мохова из-под огня на восточный скат высоты.

«А как же автоматчики? — подумал Хлястик. — Им ждать нельзя». И он пополз мимо друга, который тихо стонал.

Хлястик разрезал последние витки проволоки, взял миноискатель, пролез с ним в «калитку» и осторожно двинулся вперед, приминая траву грудью, локтями и коленями.

Пули, как всегда, мешали слушать ровное гудение в наушниках миноискателя, но еще больше мешал тихий, подавленный стон. Он стоял в ушах Хлястика, хотя Мохов остался лежать далеко позади и, возможно, был уже мертв.

В наушниках то и дело возникал писк. Вскоре около десятка обезвреженных мин лежало на траве. Затем ровное гудение в наушниках долго не прерывалось: мин поблизости не было. И тогда сапер поднял шест миноискателя гордо, как древко знамени. Рассвело, и сигнал был виден отчетливо. Автоматчики прошмыгнули в «калитку» и двинулись по примятой траве. Мины лежали у тропинки, как вехи.

Автоматчики ползли гуськом, и запасные диски автоматов, привязанные к поясам, тяжело волочились по траве.

Хлястик остался один. Никто с ним не попрощался, никто его не поблагодарил, да он и не ждал этого.

В той стороне, куда поползли автоматчики, разгорался бой. Автоматные очереди опережали друг друга, вторили одна другой.

«Заговорили, голубчики! Значит, до настоящего дела дошли», — подумал Хлястик.

Но и трескотня автоматов не могла заглушить знакомого стона. Казалось, Мохов лежал где-то совсем рядом и звал на помощь. Хлястик кинулся назад, к высотке. Ветер бил в лицо, в ушах у него гудело, казалось, он бежал, не сняв наушников миноискателя.

Вот и «калитка», ножницы. Где же Мохов? Его нет. Значит, санитары не опоздали, им еще стоило торопиться. Мертвых обычно не тревожат до окончания боя — им не к спеху.

С высотки Хлястик сошел обессиленный, горе свело ему плечи. Но все-таки, когда по дороге ему повстречался командир роты Мокрый, Хлястик приосанился и доложил молодцевато:

— Так что сержант Мохов при поддержке красноармейца Хлестова, то есть меня, приказ выполнил! Все в аккурате, только…

— Знаю, знаю, — мягко перебил Мокрый и прибавил: — Сходи к санитарам, проведай. Пожалуй, еще застанешь… Да ты не отчаивайся. Я Мохова видел. Он быстро на поправку пойдет.

Хлястик побежал на полковой медпункт напрямик, не разбирая дороги. И опять ветер бил в лицо, а в ушах гудело.

Мохов лежал в углу избы на носилках. Хлястик приблизился и хотел погладить Мохова по голове, но отдернул руку, боясь его потревожить.

Мохов открыл глаза, сразу забеспокоился и приказал едва слышно:

— Докладывай…

— Так что, товарищ сержант, «калитка» открыта.

Мохов перевел дыхание и сказал:

— Спасибо, Петр Алексеевич, не подвел…

— Прости меня, Никола, если что не так, — тихо сказал Хлястик. — Бросил я тебя там на высотке. Надобность заставила…

На бледном лице Мохова проступила слабая улыбка:

— Отставить… Лучше, Петр Алексеевич, молчи, чтобы дружбу не потерять. Я знал, что на тебя можно облокотиться в серьезном деле…

Хлястик хотел сказать другу много теплых слов, но в смятении растерял их и стоял молча.

Вернулся Хлястик в свою землянку поздно. Он долго укладывался в темноте, кряхтел, вздыхал и ворочался с боку на бок на широкой хвойной лежанке, рассчитанной на двоих.

Смоленщина

Апрель — июнь, 1943

Еще не отгремели раскаты батарей, еще не засыпаны окопы, прорытые поперек тротуаров и мостовых, еще горят пожары и чадное, дымное облако стоит над городом, еще лужи и уличная грязь присыпаны кирпичной пылью, штукатуркой взорванных домов.

На рассвете город казался вымершим. Но по мере того как наступало утро, откуда-то из погребов, с чердаков, из подземелий выбегали люди, бросались навстречу разведчикам и в радостном смятении пожимали им руки, и обнимали, и плакали, и говорили какие-то бессвязные, ласковые слова, которые можно услышать в жизни только от близких людей после долгой, горькой разлуки.

На невзрачной улочке, которая носит название Первый Смоленский Ручей, у ворот дома № 11 стоит женщина, соседки зовут ее Тимофеевной. Перед нею — ведро, в руках кружка. Мимо шагают бойцы батальона капитана Крючкова — они первыми вошли в город с его северо-восточной окраины.

Тимофеевна, простоволосая, с платком, упавшим на плечи, угощает бойцов:

— Не побрезгуйте водицей. Простите меня, грешную, больше потчевать нечем. Водичка вот…

Бойцы с задымленными лицами, усталые, с наслаждением пьют, кружка за кружкой, ключевую воду. Ведро быстро пустеет. Бойцы вытирают губы ладонями, на ходу бросают: «Спасибо, хозяюшка!» — и догоняют взвод…

Свыше двух лет длилась наша разлука с древним русским городом. Мы помним горький день в середине июля, когда фашистские танки ворвались в Смоленск по Красненскому шоссе. Геббельс писал в тот день: «Смоленск — это взломанная дверь. Германская армия открыла путь в глубь России. Исход войны предрешен». Немцы называли город на свой манер — «Шмоленгс». Под городом обосновалась штаб-квартира Гитлера. Вспоминается фотография — Гитлер и Муссолини в Смоленске.

И вот спустя два года наши полки вернули Родине древний Смоленск, город русской славы, который когда-то каменной грудью своих стен встретил Наполеона, а два года назад оказал героическое сопротивление немцам.

Бойцы шагают мимо старинных церквей, мимо широких, заросших травой стен Смоленского кремля, мимо башен, сложенных из замшелого ноздреватого камня.

Здравствуй, Смоленск, старший брат в семье многострадальных городов и деревень Смоленщины! Мы ждали, мы давно ждали встречи с тобой. Мы мечтали об этой встрече, когда входили в смоленские деревни, в Гжатск и Вязьму, Дорогобуж и Ельню.

Битва за Смоленск началась задолго до сегодняшнего дня в глухих деревеньках, на безымянных высотках и в лощинах, в перелесках и болотах.

Первыми проникли в заречную часть города разведчики капитана Ушакова и минеры. Сегодня минеры — самые надежные проводники, самые осведомленные провожатые для путешествия по городу.

С рассвета приступили к работе минеры 72-го Ярцевского отдельного инженерного батальона майора Мосензона. Его штаб расположился в церквушке на Мало-Ленинградской улице, здесь открыт пункт «скорой саперной помощи».

Все утро и день саперы наводили переправы и очищали город от мин.

Отступая, немцы взорвали или сожгли много домов — среди них почти все здания, которые по праву считались украшением города: Дом Советов, дом штаба Белорусского военного округа, Дом печати, Дом Красной Армии.

Но некоторые большие здания были подозрительно целехоньки, и саперы капитана Савченко отправились на опаснейшую охоту за минами. Василий Петраков и Иван Кузнецов нашли в подвалах домов и в цехах льнокомбината больше двадцати авиационных бомб, каждая весом в четверть тонны. Фашисты не успели использовать эти бомбы по прямому назначению и снарядили их как мины натяжного действия. На перекрестке дорог, около Базарной площади, извлекли мину замедленного действия. Она должна была взорваться через 21 сутки, — может быть, в ту минуту на улице будут безмятежно играть дети.

На обочинах Большой Советской и Ленинской улиц, в тихих аллеях городского сада, на бульваре Блонье, там, где липы и клены роняют свой невесомый осенний лист, лежат обезвреженные мины. Саперы еще обыскивают здание бывшей гимназии, где учились Пржевальский и Глинка.

Памятник Глинке стоит на бульваре, обсыпанный опавшей листвой. В руке у Глинки — дирижерская палочка. Решетка вокруг памятника воспроизводит нотную строку из партитуры «Ивана Сусанина», бессмертная мелодия отлита в чугуне.

Вдоль тротуаров бесконечной лентой тянется кинопленка. Нет, это не след рассеянного кинооператора, который бежал вдоль улицы, не замечая, что у него раскручивается коробка с кинопленкой. Немцы использовали пленку как зажигательный шнур к минам, заложенным в домах.