— Товарищ командир, — докладывал Меньшенин, не успев отдышаться. — Голубые мундиры. Батальон. Метров восемьсот, не больше. Окружают.

У Шевцова были основания для острой тревоги. Но на него в эту минуту испытующе смотрело много глаз, и капитан понимал, как важно остаться спокойным, не выдать волнения и хотя бы на минуту, пока он не примет решения, скрыть от бойцов всю меру опасности.

— Скатайте мою шинель, да поаккуратнее, — неторопливо приказал Шевцов своему адъютанту Пешеходову. — Чтобы без складок!

Шевцов поднялся на ноги, потер глаза, потянулся, приказал разбудить всех спящих, а сам начал обуваться, напевая вполголоса какую-то песенку.

Капитан не отличался музыкальным слухом и пел, перевирая мотив. Голоса у него тоже не было. Но в минуты большой опасности, желая придать бодрости своим подчиненным, он запевал песню. Всем своим видом Шевцов показывал, что ничего особенного не произошло и нет оснований теряться или опускать руки.

Старостин, Широкорад, Фалилеев, Митрюхин, Голубкин, ближайшие помощники командира, бросились в орешник, где, бренча оружием, строились бойцы. Вставляли в гранаты запалы, привинчивали штыки, доставали из подсумков запасные обоймы, чтобы были под рукой, надевали поверх пилоток каски, преимущественно немецкие.

Вдали, на зеленом фоне орешника, уже показались голубые мундиры жандармов.

Капитан Шевцов развернул обе роты к бою и ждал.

Несколько минут назад немцы были размером с голубых оловянных солдатиков. Они приблизились настолько, что можно рассмотреть коричневые нашивки на рукавах — череп, перекрещенные кости. В те дни фашисты часто ходили в психические атаки, все были вооружены автоматами. Шевцов перед боем отдал приказ захватывать трофейные автоматы и тут же пускать их в дело.

Наконец Шевцов поднял высоко над головой карабин, чтобы его видели укрывшиеся в орешнике бойцы, и во весь голос подал команду:

— За мной!

Никон Шевцов шел в штыковую атаку с карабином, который, как известно, не имеет штыка. Рядом с ним шли Старостин, Пешеходов, Голубкин и другие.

Старший лейтенант Голубкин так и не успел надеть сапоги. Они отсырели при переходе через болото и никак не налезали на ноги. Бросить сапоги? Жалко. И он шел в бой босиком, держа их в левой руке. Когда Голубкин заряжал гранату, он ставил сапоги на траву.

Немцы приблизились на три десятка метров. Прозвучала команда «Гранаты!», и прогремели, сотрясая все вокруг, двести гранатных разрывов — смертоносное вступление к рукопашному бою.

«Максим» умолк. Первый номер Неонилин упал, обняв на прощание рукой горячий ствол пулемета.

Некоторые бойцы отряда залегли, не рискуя двигаться без поддержки пулемета.

Это промедление не входило в расчеты Шевцова, атака могла захлебнуться. Он подумал: «Залегли? Ладно… Но пусть считают, что они сделали это по приказу».

И капитан закричал одобрительно:

— Правильно! Молодцы, вовремя залегли…

Важно было не выпустить из рук управление боем и подчинить себе волю каждого бойца.

Зато, когда через несколько минут Шевцов поднял отряд в новую атаку, отставших не было.

В момент наивысшего напряжения, когда исход боя был еще неясен, в его разноголосицу ворвалась песня. Это было так неожиданно, непонятно — что произошло?

Пел Меньшенин. Его гибкий голос, гортанный и чуть хрипловатый, узнали все. Меньшенин, цыган по национальности, часто запевал на привале вполголоса народные таборные песни.

Сержант пел боевую песню «Горя огнем, сверкая блеском стали». Далеко был слышен сильный, хотя и прерывающийся голос.

И голос человека волшебно перекрыл все шумы боя. Даже пулеметная очередь не могла заглушить мелодии, которая все крепчала, подчиняла своей власти бойцов, вела вперед и объединяла их чувства в одном страстном и сильном порыве.

Песня, прозвучавшая в ту минуту, произвела магическое действие. Она придала силы уставшим, приободрила отставших, а идущим впереди прибавила дерзости.

Бой начал склоняться в нашу сторону. Снова заговорил «максим» — лейтенант Фалилеев залег за его щитком. Голубые мундиры повернули назад, а как меня уверял Меньшенин, «в спину, когда тикают, легче попасть»…

После боя Шевцов спросил у Меньшенина:

— Кто вас надоумил запеть во время рукопашной?

— Вы, капитан, — ответил охрипший Меньшенин, улыбаясь. — Сами поете в палатке, когда тяжело. И мелодии не помните, а стараетесь. Разве не правда?

Шевцов расхохотался, довольный проницательностью сержанта, и сказал:

— Что верно, то верно. Мелодий я сроду не помнил. Пел «на глазок». Когда-то наш взводный предупреждал на строевых занятиях: «Шевцову вступать в хор, только когда весь взвод распоется»…

Умелая тактика Шевцова уберегла в том бою отряд от больших потерь. Отряд добыл богатые трофеи, в том числе тринадцать станковых пулеметов, а автоматами обзавелись две трети отряда.

В одном из последующих боев Шевцов основательно запасся динамитом, минами. Теперь он получил возможность минировать дороги, подстерегать немецкие транспорты — колонны автомашин и обозы.

Отряд Шевцова приближался к линии фронта. В деревнях стояли сильные немецкие гарнизоны. Нельзя было, как прежде, снарядить подводу за провиантом к крестьянам. А кроме того, до поры до времени не следовало себя обнаруживать.

Две недели бойцы не ели ничего, кроме похлебки из недозревших ржаных зерен, собранных в поле, кроме черники, грибов, голубицы, брусники, щавеля.

Все чаще командир отряда Никон Шевцов делал в лесу остановки.

— Ну, товарищи, давайте закурим, — приглашал Шевцов после сигнала на привал и устало опускался на траву.

Сам он не курил, но всегда говорил «давайте закурим».

Курильщики доставали курево. Табаку они не видели уже давным-давно. Одни вялили и крошили липовый цвет, другие отдавали предпочтение хмелю, третьи остановили свой выбор на крапиве, четвертые раскуривали доселе невиданную злую траву, растущую на болоте. Пришлые люди называли эту траву «дукат».

Шевцов подымался после привала первым, и вслед за ним собирались в путь все.

Когда отряд устраивался в лесу на долгожданный ночлег, Шевцов обычно уходил с кем-нибудь на разведку.

Очевидно, поэтому он совсем выбился из сил, и однажды во время трудного марша у капитана пошла кровь из носа, из ушей.

Он постоял минут пять, прислонясь к сосне, затем подал знак двигаться.

Не успел он пройти сотни метров, кто-то коснулся его плеча. Шевцов обернулся. Сержант Драчук протягивал сухарь.

— Для вас берег. На черный день, — Драчук покраснел от смущения.

Две недели изголодавшийся человек носил в кармане припрятанный для командира сухарь и не прикоснулся к нему. Шевцову не хотелось обидеть Драчука, и он взял сбереженный сухарь.

Позже пожилой фельдшер Сорокин пытался всучить Шевцову четыре кусочка рафинада.

— Аварийный запас командования отряда, — соврал Сорокин.

— Вот и прекрасно! — сказал Шевцов. — Отдайте аварийный запас командования раненым.

Повозочный Гурьянов, человек богатырского телосложения, никому не сказавшись, ушел ночью из лагеря в деревню, подполз к немецкому часовому — тот стоял на мельничной плотине, — бесшумно снял его и принес комбату пачку немецких галет.

Шевцов дал Гурьянову нахлобучку за самовольный уход из лагеря, а галеты отдал Федяеву, раненному в лоб осколком гранаты.

Все услышали свисток капитана — протяжный свисток, какой в обращении у спортивных судей, какой можно услышать на футбольном матче.

Шевцов подал сигнал к атаке.

Все знали, что в ночной бой нельзя идти с криком «ура». Зачем позволять врагу стрелять в темноте более точно и по шуму определять направление прорыва?

Но сейчас капитан, вопреки правилу, отдал приказ наступать, не боясь шума. Как еще, если не русским раскатистым «ура» можно дать знать по ту сторону фронта, что здесь — свои?

Жаркий ночной бой — и отряд прорвался сквозь немецкие окопы.