Максаков полулежал, прислонясь к стене траншеи, прислушивался к разговору и смотрел на девушку. На глазах ее были слезы, слезы обиды. Ей не верят! Она снова полезла к себе за лифчик, достала платочек, развернула его и показала капитану документы. Вот комсомольский билет, правда, взносы не уплачены. Вот билет в библиотеку. Вот еще удостоверение. Она работала чертежницей в строительной конторе. А вот повестка биржи труда…

— Ничем не могу помочь. — Капитан не стал смотреть документы. Он снова прильнул к стереотрубе. — Попробуйте узнать в нашем медсанбате. Может, там примут. Наши эскулапы в лесочке расположились. Сразу за Рябинками. Там стрелку с красным крестом увидите. Слева. За сгоревшим мостиком…

Девушка поблагодарила, выкарабкалась из траншеи и, уже перегнувшись вниз, молча и бережно пожала руку Максакову. Затем она круто повернулась и побежала догонять своих. Зарево осветило ее складную легкую фигуру. И светлые волосы, и платок, и короткое платье, и ноги были подсвечены розовым.

Превозмогая боль, Максаков встал, держась за стенку траншеи. Он долго смотрел вслед и все ждал, что она оглянется, но она не оглянулась.

Максакова увезли в госпиталь на другой день. Сперва он ехал на облучке зарядного ящика. Его изрядно растрясло, пока батарея двигалась по шоссе; нога разболелась, и тогда он улегся на охапке сена на сведенных станинах орудия. Он лежал в своей пахучей и тряской люльке с закрытыми глазами и думал о вчерашней своей санитарке, девушке из Ельни. Вот было бы здорово встретить ее! Но это невозможно — не могла же она прийти в свой город раньше батареи! Лежа, он увидел на угловом доме табличку: «Рославльская улица». Он порывисто приподнялся, облокотясь о слежавшееся сено. Интересно, в каком из этих домиков она живет? Может быть, в этом, с которого взрывной волной сорвало соломенную крышу?

Прошли дни, недели, их дивизия получила название Смоленской, Максаков вернулся из госпиталя, на его погоны слетела еще одна звездочка, а мимолетное знакомство в траншее под Ельней не забывалось. Жаль, не спросил имени и фамилии, не узнал адреса и не дал ей номера своей полевой почты. Ведь она могла бы ему написать! Надо было набраться смелости попросить: «Напишите мне когда-нибудь несколько слов». Ну а если бы он дал свой адрес, а письма все-таки не было бы? Безнадежное ожидание еще тяжелее.

Он по черточкам воссоздавал в памяти ее образ, и очень мешало то, что он не знает ее имени. Ясно только — не зовут Настенькой, поскольку это имя сестренки. Незнакомая девушка из Ельни обрела над ним сладкую и тревожную власть, власть, которую мы сами вручаем на фронте тем, кого любим, даже если любим только в мечтах, если придумали себе возлюбленную…

Все утро Максаков ждал появления в палатке медсестры, но, очевидно, впал снова в забытье и увидел ее, только когда она склонилась над ним, поправляя одеяло.

— А вы сегодня всю ночь воевали, — сказала сестра. — Сперва кричали «Огонь!» и про снаряды что-то. Потом какой-то прицел разбили. Фашистов матерными словами ругали. Совершенно неприлично! Вот не думала, что у вас такой запас ругательств. Куда до вас ельнинским плотникам и землекопам! Даже краснеть заставили.

Она погрозила пальцем, засмеялась, но тотчас же принялась деловито поправлять подушку.

— Ну как теперь, удобнее? Вот так, миленький, лучше будет…

Ему было так уютно, так хорошо, когда она сидела рядом. «Миленький!» — это она сама так его назвала, не ослышался. Ах, если бы она только знала, ведь никто еще не разговаривал с ним так! Если бы она сейчас вздумала измерить его пульс — наверное, решила бы, что он совсем, совсем тяжело раненный…

— Подушка в порядке, — вздохнул Максаков. — Лежать очень удобно. Но я другое неудобство испытываю. Более серьезное.

— Какое?

— Не знаю, как вас зовут, товарищ Нестерова.

— Ксана.

— Ксана, — повторил он с закрытыми глазами. — Красивое имя.

— По паспорту я Аксинья.

— Все равно мне нравится. Я вот придумываю сейчас и не могу придумать имя, которое осталось бы некрасивым, если бы было вашим. Жаль, не сказали тогда, как зовут.

— Имя нужно знать, если вы с человеком встречаетесь или письма пишете… А вы тогда сказали свое имя? Все-таки вы мой первый пациент!

— Василий, — сказал Максаков покорно.

— Уже знаю. — Ксана рассмеялась и поднялась с табуретки. — В истории болезни прочитала. — Она расправила складки халата. — Помощь никакая не требуется? — Она заправила под косынку выбившуюся светлую прядь.

— Помогите мне отсюда выбраться.

— И не подумаю! Сколько Юрий Константинович прикажет — столько пролежите.

Ксана нахмурилась, совсем как хирург, и отвернулась.

Максаков прислушался к разговору у соседней койки: Ксана точно так же, как и его, называла бородатого соседа миленьким!

В течение дня Ксана несколько раз присаживалась у койки Максакова. Когда ему делали укол или бередили рану перевязкой, она разговаривала с ним, как с ребенком:

— Сейчас, мой дружочек. Потерпите еще немного. Зато потом, миленький, будет легче. Вот и умница!

«При чем тут миленький?» — думал Максаков с раздражением. Это слово звучало совсем иначе, чем утром, — как-то обыденно, тускло. Так звучат слова, которые стерлись от слишком частого употребления.

Максакова уже много раз называли в госпитале ненаглядным, дружочком, родным. Но в этой нежности чужих женщин был какой-то едва уловимый профессиональный оттенок. Подобный сорт нежности присущ многим, кто по роду своей работы призван утешать, ободрять, умерять чужие страдания.

Эти ласковые слова, точно в такой же мере, как ему, доступны и всем его соседям по палатке. И очень хорошо, пусть их всех так называют. Но ему было все-таки обидно, очень обидно, что Ксана и с ним говорит тоном заурядной спокойной нежности.

— «Что ты, Вася-Василек, голову повесил?» — спела Ксана, заметив, что Максаков мрачен.

— Время здесь очень тянется. Скорей бы завтра, послезавтра, а там, может, и выпишут. Скучаю по своим…

— А-а!

— По своей батарее, — поправился он.

— На батарее — свои, а здесь — чужие? Ну вот я, например, тоже чужая?

«Заботливая сестра, эта Ксана, — подумал он отчужденно. — Для пользы медицины даже кокетничает. А кто я ей? Случайный „миленький“, не больше того…»

Через несколько дней Максакову сделали операцию. Ксана долго потом сидела около него. Он чувствовал себя совсем беспомощным — ни пошевелить рукой, ни повернуться с боку на бок. Он не кривил лица, не морщился, а лишь надолго закрывал глаза, будто в темноте мог почерпнуть терпение и выносливость.

Ксана сменила ему белье, умыла, накормила, свернула для него цигарку. Она убежала в соседнюю палатку, чтобы там прикурить, и вернулась, неумело попыхивая цигаркой. При этом она щурилась от дыма, закашлялась, когда нечаянно затянулась, и очень торопилась отдать цигарку Максакову. Он жадно, с наслаждением закурил, она села рядом.

Ему очень захотелось рассказать хоть что-нибудь о себе. Окончил он у себя в Ростове-на-Дону техникум физкультуры, а ни одного урока в школе не провел — война помешала. Куда ему после войны в инструкторы физкультуры, если его уже в трех местах продырявило? Три года воюет — и три ранения! Когда-то мечтал стать мастером спорта, чемпионом по бегу. «Но бег — это же не специальность на всю жизнь!» — Ксана удивленно подняла брови.

А больше он ничему не научился, только преподавать физкультуру. Чем же ему заняться, если он жив останется? Кому нужен будет веер рассеивания снарядов и всякие траектории полета! Вот пусть Ксана посоветует. А то он в милиционеры запишется. Хотя и в милицию, пожалуй, не возьмут: что там делать инвалиду?..

Ксана рассказала ему о строительной конторе, работала чертежницей. Ну никак, бывало, пальцы от туши не отмывались! Она внимательно оглядела свои руки, будто удивляясь, что на них нет следов туши. Кстати, это их контора мост ремонтировала в городе, мост, через который максаковская батарея тогда переезжала.