— Невеста, товарищ генерал. Однако ко вчерашнему никакого отношения не имеет. И на уме этого не было, когда просился туда на посадку…

— Хочется вам верить. — Генерал пытливо поглядел Лихоманову в лицо — тот не опустил глаз — и неожиданно спросил: — А почему не реагируете на критику?

— Я реагирую, товарищ генерал.

— Как же вы реагируете?

— Молчу и слушаю, как вы меня ругаете.

Генерал бросил на карту, разостланную на столе, карандаш и вприщур поглядел на лейтенанта:

— Ну, а куда делся тот «мессер»?

— Мотор задымил. Начал планировать, снизился над лесом. Тянул, пока мог…

— Как пишут в наших газетах, «фашистский стервятник врезался в землю»?

— Утверждать не могу.

— Но дым без огня редко бывает.

— Дымил фашист исправно, весь горизонт испачкал.

— Выходит, сбили?

— Полной уверенности нет, товарищ генерал. А вдруг фашист дотянул до своего аэродрома?..

— У вас нет уверенности — полбеды… А вот то, что вы привезли устаревшие разведданные и лишили меня уверенности… Думаете, мне нужна позавчерашняя протухшая пленка? Стрелять из кривого ружья… Идите, лейтенант. Это наша последняя беседа на подобную тему…

Однако спустя несколько дней Лихоманова снова вызвали к генералу.

— А, забияка явился, — усмехнулся генерал, мимолетно оторвавшись от стола с картой и с любопытством глянув на вошедшего. — Вызвал, чтобы сообщить… Партизаны, которые водят дружбу с Габараевым, донесли из-за линии фронта… Слыхали?

— Никак нет.

— Противник-то ваш сгорел. Рухнул со всеми потрохами и записал на ваш счет двенадцатый самолет. А партизанам чуть лесной пожар не устроили… С дисциплиной разведчицкой не в ладах. Хорошо хоть, не фантазируете, а то околачивался у нас в разведке один… Баснописец какой-то. — Генерал строго посмотрел на Габараева. — Батальон запросто превращал в полк. Пушку увидит — батарея мерещится. У страха глаза велики. Кем он до войны был, что врать так навострился? В разведке кривил душой!.. После войны, если выживет, а он обязательно выживет, будет небылицы сочинять. Когда я в последний раз проверил этого капитана Мюнхгаузена, получилось как в сказке для самых маленьких: «А было это тогда, когда этого и в помине не было…»

Лихоманову даже неловко стало слушать, как при нем ругают какого-то неизвестного ему капитана с нерусской фамилией, а генерал по-прежнему красноречиво поглядывал на Габараева. Тот стоял, полузакрыв глаза, виновато ежился и переминался с ноги на ногу, едва слышно позвякивая шпорами и тоскливо поглядывая в оконце. Привязанный к плетню, стоял его гнедой конь, прядал ушами и косился на крыльцо дома, в котором скрылся хозяин.

— Неправдивым людям в разведке вообще делать нечего! — продолжал свое затянувшееся поучение генерал, манипулируя при этом двухцветным карандашом, делая пометки на карте. — У нас все на доверии. Иного послушать: семь верст до небес — и все лесом. А разведчик должен быть правдив, как набожный на исповеди. Наблюдательность — только младшая сестра правдивости. Вашего брата некогда да и просто невозможно проверить. А главное — я не хочу вас проверять! Понимаете? Не хочу!!! Я хочу всегда верить вам на слово! — Может, генерал наговорил бы еще строгостей, но посмотрел на Лихоманова и увидел в лице молодого летчика нечто такое, что заставило его изменить тон: — Хладнокровие — дело наживное. В нашем военном ремесле бывают моменты, когда… Избыток воинственности, горячность без трезвого расчета могут только испортить дело. Вы поняли меня, юноша?

Взяла силу осенняя распутица, дороги развезло. Наступательные операции свернулись, и штаб долго не менял адреса. Не всякая машина добиралась в лесное захолустье, где по-прежнему скрывался разведотдел. Только майор Габараев не испытывал от бездорожья больших неудобств.

Лихоманов уже знал, что Габараев начал войну в кавалерийской разведке у Доватора, под Волоколамском был ранен в грудь и в ступню, а для кавалериста нет ранения мучительнее — как вденешь ногу в стремя?

Сейчас в свободные часы Габараев прилежно сочинял и представлял начальству рапорты — то он предлагал внести поправку в устаревший устав, то подмечал другие недостатки. С некоторых пор ни один рапорт не направлялся в штаб без того, чтобы Габараев предварительно не обсудил его с Лихомановым.

В последнем рапорте речь шла о действиях артиллерийских разведчиков. В батареях на конной тяге и разведка конная. Ну, а если батарея на мехтяге? Разведчики топают пешком. Разве это разумно? Нужно срочно посадить всех разведчиков на лошадей или на мотоциклы! Габараев шумно возмущался чьей-то несообразительностью, а Лихоманов терпеливо слушал.

В осенние и зимние месяцы любознательность стала, пожалуй, самой отличительной чертой его характера. Во время полетов по вражеским тылам он научился лучше видеть землю и находить на этой земле противника. Все ему нужно разузнать, подглядеть, выследить, запомнить!

Прежде фашисты маскировали аэродромы менее тщательно, надеясь на свои истребители и зенитки. Теперь больше маскировочных сетей и другого камуфляжа, а самолеты прячутся за краем летного поля в капонирах, в лесных тенистых нишах.

Лихоманов научился распознавать ложные аэродромы противника. Дороги, ведущие туда, малонаезженные, а фанерные силуэты самолетов лишены теней.

В марте долго не унимались снежные метели, туман стоял такой, что иначе как сгущенным молоком Остроушко этот туман не называл. Летчики вынужденно бездельничали. И в один промозглый, залепленный мокрым снегом день генерал приказал Габараеву привезти с собой Лихоманова.

— Наловчились у себя в Кавказских горах невест красть, — сказал генерал Габараеву строго, поглядывая при этом с улыбкой на Лихоманова. — А здесь украли жениха у невесты. Потрудитесь отправить его на две недели в полк… С погодой ералаш, а в небе такая кутерьма, что…

Разве Лихоманов мог предположить, что он выслушал сейчас пространную устную резолюцию генерала на рапорте, поданном ему вчера Габараевым?!

Погода была зверская, но кореши-«огородники» уважили Лихоманова и доставили его на аэродром, где в той же позиции сидел и ждал летной погоды Виктор Петрович со всеми своими ведущими и ведомыми. В самую последнюю минуту, когда уже удалось раскрутить заледеневший пропеллер самого рискового У-2, прибежал Остроушко и притащил для Аннушки банку гречишного меда «в связи с приближением медового месяца»…

Лихоманов возвратился из отпуска раньше времени, потому что синоптики пообещали погоду.

Под крылом У-2 пестрота несусветная, в глазах у Лихоманова рябило, март и апрель искусно камуфлировали местность. Он летел и думал, что каждое время года имеет свою подноготную и, например, весна принесла с собой дополнительные трудности при ориентировке. Но одновременно появились и характерные приметы, которые могли помочь разведчику. Таяние снегов ярче обозначило реки и речки. Весенние дороги также видны лучше, чем зимние. В эту пору трудно маскировать колонны танков или автомашин на оголенных лесных опушках и в рощах у дороги. Весной фашисты повадились ставить танки, пушки, машины впритирку к стенам домов с теневой стороны. Если темные прямоугольные пристройки к домам виднелись только с одной стороны, Лихоманов настораживался. Значит, не случайно дома потеряли свои естественные контуры….

По мере того как наступало лето, росло напряжение в штабе, и множество зашифрованных, секретных примет убеждало Лихоманова: скоро, скоро фронт перейдет в наступление.

Теперь он летал не только над линией фронта, над ближними и дальними тылами противника, но и над полосой своей армии. Габараев сделал Лихоманова воздушным инспектором, поручил проверять, хорошо ли маскируют сосредоточение войск, их передвижение, насколько скрытно подтягиваются танки к линии фронта там, где войдет в прорыв танковый корпус. Начальник штаба распекал командиров, нарушавших строгие законы маскировки, а те не могли взять в толк — откуда у генерала точные сведения и кто этот вездесущий доносчик и ябедник?!