— Жаль, не припасли мы такого самолета! — сокрушался Габараев.
Лихоманову часто не хватало пленки на весь полет. Майор Габараев сделал ему выговор: все равно что раньше времени и нерачительно расходовать боеприпасы. Фотопленка — тот же боеприпас!
И в ненастье Лихоманов редко сидел без дела. Для него изменилось само понятие «нелетная погода». В такую погоду легче остаться незамеченным: спрятаться в низких тучах и вынырнуть над аэродромом, переправой…
В пасмурный день он сумел высмотреть и сфотографировать переправу противника через Жиздру. Моста не было, но близ села Дретово, выше по течению, на реке светлела подозрительная поперечная полоса. Наплавной мост! Его навели, для секретности утопили, и только с наступлением темноты или в нелетную погоду мост всплывает, точнее сказать, всплывал до разведывательного полета Лихоманова.
Лихоманов повадился летать вдоль второй линии немецкой обороны и приметил в сосновом бору обширный табор — палатки, грузовики, цуг-машины. Обнаружил танки, поставленные впритирку к избам. В те же дни он, как сказал Остроушко, разоблачил тяжелые пушки, замаскированные под деревья, высаженные в шахматном порядке на обочине большака. Несколько раз летал над вражеским аэродромом в Дубровке и установил, что там новые постояльцы, и притом не какая-нибудь мелюзга, а «Хейнкели-111», девять штук.
Оказывается, самое трудное в таком трудном деле — лететь над целью с постоянной скоростью и не нарушать при этом прямолинейности полета, как бы ни зверствовали немецкие зенитчики, как бы ни встряхивало машину взрывной волной, как бы ни секли ее осколки.
Спасаясь от близких разрывов, можно подняться на сотню метров, опуститься на столько же: зенитчики такого маневра не уловят и поправок в свои расчеты не внесут.
Но ты не имеешь права вилять в стороны, сбиваться с прямого курса, а значит, напрасно тратить фотопленку.
Лихоманов распознал бомбардировщики в Дубровке, потому что хитро пролетел не над ними, а в стороне, и не в полдень, а в ранние сумерки. «Хейнкели» стояли под маскировочными сетями, но их удалось обнаружить по косым теням. Зенитки открыли огонь, но «двадцатьчетверка» счастливо миновала близкие разрывы, они запятнали предвечернее небо, неестественно розовое. Такое небо Лихоманов видел только на картинке, где изображен японский вулкан Фудзияма.
«Интересно, какая отметка у вулкана Фудзияма? — ни с того ни с сего подумал Лихоманов. — На нашем участке фронта наивысшая точка — Дудина гора, или высота 228,7».
Он посмеялся над собой. Летит, прижав уши, сквозь разрывы, а интересуется высотой Фудзиямы. Картинка висит рядом с иконой, в красном углу, в избе, где они живут с Остроушко. Каким ветром занесло эту картинку в лесную чащобу между реками Рессета и Жиздра?!
3
В предвечернем небе его подстерег задиристый «мессер» без опознавательных знаков и без всякой живописи на обшивке.
Противник умело вел воздушную дуэль и своими маневрами старался отогнать Як-9 подальше от линии фронта. Лихоманов озабоченно поглядывал на бензочасы: они всегда подскажут, как давно ты в полете и когда тебе пора поворачивать восвояси.
На глубоком вираже Лихоманов настиг «мессера», приблизился к его хвосту. Но, как ни форсировал мотор, — «Поднатужься еще немного, Остроушко, будь другом!» — подобраться ближе не удалось. Пришлось открыть огонь почти с предельной дистанции.
И все-таки одна из длинных очередей нашла цель. «Мессер» задымил, накренился на левое крыло и, теряя высоту и скорость, исчез. За хвойным частоколом потянулось грязное облако, будто по горизонту прошел и наследил паровоз.
Лихоманов долетел до кромки лесного массива, но не увидел дымного столба, который в таких случаях обозначает место гибели самолета. Обычно истребитель в момент падения не взрывается, как бомбардировщик, только потом начинают рваться в огне боеприпасы и баки с бензином.
Он снова взглянул на бензочасы, понял, что не должен был любопытства ради лететь к задымленному горизонту. Скорей назад!
А тут еще Лихоманову пришлось свернуть с пути и спрятаться за облаками от пары «мессеров», которые барражировали вдоль Жиздры.
«Горилки» в обрез, домой не дотянуть. Хорошо, что неподалеку аэродром подскока, тот самый, откуда его увез майор Габараев и куда он знал дорогу, как к себе домой.
С волшебной отчетливостью увидел Лихоманов свой далекий аэродром — посадочную дорожку, которая притворялась безобидным изумрудным лужком, березовое пристанище для самолетов на кромке леса и полотняную кровлю столовой, спрятанную среди берез.
В столовой сейчас, наверное, шумно и многолюдно. И он вспомнил, как Аннушка когда-то носилась между столиками. Капельки пота блестели на лбу. Кухня поодаль, и не так-то легко порхать вперед-назад, прижимая к груди поднос, на котором уместился обед чуть ли не всего звена. Кроме дымящихся тарелок, на подносе и кувшин с квасом — его стряпает Федосеевна. Сказочный напиток! Нектар!!! Удивительно, просто уму непостижимо, как это он за сотню километров, да еще с высоты — Лихоманов скосил глаза на альтиметр, — с высоты две тысячи двести метров столь явственно видит капельки пота на лбу и на переносице Аннушки, видит, как отпотевает кувшин после холодного погреба. Эх, хлебнуть бы стаканчик «федосеевки», чтобы не першило в горле!..
Но даже если бы этот стакан поднесла сейчас сама Аннушка, Лихоманов не смог бы его пригубить, боясь потерять ориентиры…
Встреча с однополчанами была омрачена бесконечными хлопотами. Лихоманов долго торчал на узле связи, радировал дежурному по штабному аэродрому. «Двадцатьчетверку» заправили горючим, но вылететь не удалось, снизу в обшивке техник обнаружил несколько пробоин, в одну из них кулак можно просунуть. Пришлось о задержке докладывать по радио майору Габараеву.
Потом авиатехник установил, что повреждено и левое колесо шасси: пули смяли обе полые трубки сочленения, которыми крепится шасси к корпусу.
Еще позже дежурный запретил вылет «натощак», без полного боекомплекта, и дал команду оружейникам.
Аннушка счастлива была увидеть Лихоманова невредимым, возмужавшим, хотя и озабоченным сверх головы. И самая большая, самая нежная преданность ему заключалась в том, чтобы как можно скорее снарядить машину под номером 24, быстрее спровадить любимого с аэродрома, сделать короткое свидание еще короче.
Уже на вечер глядя припустил дождь. Гроза разразилась где-то южнее, на левом фланге их армии; оттуда доносились раскаты грома, похожие на канонаду. Дождь быстро прошел, но низкие тучи цеплялись за верхушки рослых берез, и дежурный запретил взлет по крайней мере до рассвета. Лихоманов лежал под крылом самолета, прикрыв глаза. Он мысленно развертывал, просматривал фотопленку, которая запечатлела сегодня столько находок и улик. Эта пленка бесполезно покоилась в кассете, не проявленная, не отпечатанная и никем не увиденная.
Аннушка сидела на том же островке сухой травы, обрадованная и огорченная их нечаянным свиданием, и переживала заодно с ним: поскорей бы разрешили взлет, хотя он приближал их очередную разлуку…
Лишь поздним утром Лихоманов предстал перед мрачным и злым майором Габараевым.
— Ты кто — разведчик или петух? — кричал Габараев, румянец проступил на его смуглых щеках. — Гоняешься за фашистами по всему небу. Хочешь, чтобы из тебя приготовили цыпленка-табака? Вот таких немцы и рисуют на кабинах. Приглядись в следующий раз. Легко обнаружишь портретное сходство…
— Что же я, баловства ради?
— Зачем баловство? Никто не говорит — баловство. Мальчишество! Снимки нужны были вчера. Не сегодня, а вчера. Твоя пленка стареет быстрее, чем сводка погоды, чем невеста, которую украл нелюбимый…
По-видимому, привезенные снимки представляли большой интерес, но тем самым увеличивалась его вина. Лихоманова вызвал сам начальник штаба:
— Тот самый драчун? Бывает, без драки хотят попасть в большие забияки, а этот… Добыть такие разведданные и ввязаться в бой! Глупо до того, что… Как бы это вам объяснить? Все равно что играть с самим собой в подкидного дурака. И еще обрадоваться выигрышу! — Генерал хмуро глянул на лейтенанта и спросил, склоняясь над картой и не выпуская из пальцев красно-синий карандаш: — Может, соскучились по своим, вот и решили… — Лихоманов стоял руки по швам, лицо его залилось краской, веснушек не стало видно. — Это там у вас зазноба осталась?
