— Смотрите, идет троллейбус! Так что напрасно метали вы громы и молнии.

Он посмотрел в сторону Даугавы: ничего не видать, только узкая пустынная улица, этакая каменная шахта, а в глубь ее, скрываясь за поворотом, тянулись провода, и они подрагивали, будто их теребила невидимая рука.

— Рано вы обрадовались, — скептически заметил Рийкурис.

Из-за поворота, заполнив собою всю проезжую часть, выехал троллейбус, и, когда подкатил поближе, на нем отчетливо различили надпись «В депо».

— Что теперь скажете? — насилу сдерживая смех, спросила незнакомка. — Намерены исполнить свою угрозу и просидеть здесь до утра?

Вид у него был чуточку обиженный, он видел, что над ним смеются.

— Этого не следует понимать буквально. Мысль была такая: никогда нельзя успокаиваться, надо бороться, ну, как бы это сказать…

— Понятно! Я успела наслушаться… Вы хотите сказать — бороться со свинством и чертовщиной? Только что же мы посреди улицы будем обсуждать проблемы городского транспорта? От этого легче не станет. Давайте-ка лучше поищем такси.

У Рийкуриса было такое чувство, будто его вовлекают в какую-то авантюру — именно авантюру, а не солидное предприятие, и, немного поколебавшись, оттого что не забылось еще насмешливое замечание незнакомки, он решительно отогнал от себя неприятные мысли и теперь был готов очертя голову броситься в эту самую авантюру.

— Хорошо. Пойдемте искать такси.

Пройдя мимо универмага, они направились к кинотеатру «Айна», к стоянке такси. Ночь была теплая, как нагретый солнцем бархат, и такая задумчивая, словно чего-то ждала. В такую ночь не хочется говорить громких слов, а что-нибудь тихое, очень простое. И он бы что-нибудь такое, может, и сказал, только не знал, с какого конца начать — концы-то эти затерялись неведомо где, и он счел за лучшее подождать, послушать, решив, что попутчица сама придет на помощь, обронив какое-нибудь замечание, по которому удастся вспомнить хотя бы, как ее звать. Но она тоже молчала. Впрочем, чувствовалось, в душе она не так уж спокойна, как могло показаться с первого взгляда. Не выдержав, он проговорил:

— Хорошо бы сейчас посидеть в ресторане, вспомнить былые времена! Что вы на это скажете?

— Я? В самом деле было бы недурно. В такую чудную ночь…

Он иронически усмехнулся:

— Только где? Рестораны закрыты. Едва куры заберутся на насест, тут и рестораны закрывают, будто они вовсе не для людей. Вот говорят, в доброе старое время люди, возвращаясь из театра, заглядывали в кафе и даже в ресторан посидеть, обменяться впечатлениями. А теперь что? Где вы можете выпить чашечку кофе? Да нигде… Разве это порядок, я вас спрашиваю?

Она остановилась. Рийкурис тоже остановился. И тогда она сказала:

— Восхищаюсь вами! Вы ничуть не отступились от своих принципов. Не могу не повторить их: как только приходит довольство самим собой и всем, что происходит вокруг, в тебе умирает и гражданин и человек. Это есть твоя смерть… Нет, вы просто великолепны!

Он недоверчиво поглядел на свою спутницу, желая уяснить, смеется она или говорит искренне. Глаза женщины были серьезные-пресерьезные, и были они совсем рядом, такие ясные, правдивые, что в груди потеплело, и ему захотелось смотреть в них не отрываясь, даже если у этой удивительной ночи не будет конца. А незнакомка двинулась дальше, и он пошел за ней.

На стоянке длинная очередь растянулась замысловатой петлей, и толком нельзя было даже понять, где тут начало, где конец. Рийкурис развел руками, будто говоря: разве я был неправ, разве это порядок? Но она не дала ему слова сказать.

— Идемте пешком. Ведь вы меня проводите? Нам по дороге.

И, не дожидаясь ответа, ушла вперед. Он без раздумий двинулся следом, про себя усмехаясь продолжавшейся авантюре. В небе сиял почти круглый месяц, небосвод был прозрачен, на улице Ленина под липами на скамейках шептались парочки. На бульваре Коммунаров взволнованно свистела какая-то птица. Угол улицы Кирова зиял непривычной пустотой: там недавно снесли старые дома, чтобы на их месте поставить новые, высокие. Под липами густел сумрак, под липами целовались парочки, и незнакомка, ушедшая вперед, остановилась и, обернувшись, сказала:

— И вы меня здесь тогда поцеловали. Помните?

Он не помнил, но ему было стыдно признаться, и потому Рийкурис многозначительно смолчал, что могло быть истолковано как «да» и как «нет». Потом с глубоким вздохом он вскинул руки к зеленым кронам, словно восторгаясь величием и беспредельностью мира. Она посмеялась своим глухим загадочным смехом и двинулась дальше — медленно-медленно, а он, нагнав ее, пошел рядом. И тогда незнакомка спросила:

— Как вы жили все эти годы? Кое-что в общих чертах, я уже говорила, мне доводилось слышать. Но те сведения получены из вторых и третьих рук, а это совсем не то, что первоисточник, так что сделайте одолжение, утолите мое чисто женское любопытство.

— Как я жил эти годы? — переспросил он, будто не расслышав вопроса, на самом деле просто хотел выиграть время для размышления, потому как вдруг осознал, что ему не о чем рассказывать. Странно, но он ничего не мог припомнить такого, о чем стоило рассказать человеку постороннему — жил, да и только. Не то чтобы все пятнадцать лет провалялся на диване, — чем-то был вечно занят, где-то постоянно мельтешил, а вот теперь, когда бы все обобщить, ничего дельного не получалось. Черт знает что! Есть даже годы, о которых и не скажешь толком, были они или не были! Его ужасно смутил этот, в общем-то, простой вопрос, и он уж собирался отделаться какой-нибудь подходящей для подобного случая фразой, как вдруг, помимо своей воли, у него вырвалось чистосердечное признание:

— Я неудачник… Самый настоящий неудачник.

— Вы — и неудачник? — воскликнула незнакомка. — Ну, знаете, в моем представлении одно с другим не вяжется. Вы — смелый, гордый, независимый человек! Постойте… Может, эта прекрасная ночь затронула в вас какую-то скрытую струну? Может, вы раздосадованы тем, что не пришел троллейбус, что на стоянке оказалась длинная очередь? Однако, что я болтаю! Наверное, вам просто хочется, чтобы вас пожалели, правда?

— Каждому человеку хочется тепла и ласки, и в этом я не исключение, — пробормотал он.

— Бедненький, — участливо проговорила она, окинув Рийкуриса долгим, задумчивым взглядом, словно ей открылись в нем новые достоинства, о которых раньше она не догадывалась.

— Надо же, как летит время, — заговорил Рийкурис. — Давно ли мы с вами веселились на той вечеринке, а между тем прошло пятнадцать лет. Мы ждали троллейбуса — это тоже позади. Были на стоянке, и это прошло. То же самое будет и с нашей чудесной прогулкой. Вернувшись домой, мы скажем: «Она была…» Однако что это я — о себе да о себе, как последний эгоист! — Усмехнувшись, он продолжал: — Теперь ваш черед рассказать. Посмотришь на вас, и сразу станет ясно: в вашей жизни все хорошо, даже больше, чем хорошо — на пять с плюсом. Я угадал?

— Да что вы! Ничего похожего!

Это было сказано совсем другим тоном, и если бы только Рийкурис неотлучно не шел с нею, он, пожалуй, усомнился бы, та ли это женщина. Так говорят обычно люди, чем-то очень озабоченные, им хотелось бы поделиться своим горем, но они стесняются, боясь показаться назойливыми или опасаясь, что их превратно поймут.

— Ну, ну, неужто все настолько беспросветно? — спросил он с интересом, побуждая ее продолжать рассказ. — Какие-нибудь затруднения материального характера?

— Нет… Денег у меня хватает, могу даже другим помочь. Но разве в деньгах счастье?

— М-да… Не скажите! Тогда, может, семейные неприятности?

Она почему-то так разволновалась, что на мгновение закрыла руками лицо.

— Нет, — прошептала незнакомка. — Я не замужем, живу одна, совсем одна. Снимаю комнату. Вернее, клетушку. Рядом с кухней…

— Не фонтан, как говорится, но жить можно… Нет, знаете, все-таки я не смогу разгадать ваши горести.