— Перестань, платьице испачкаешь!

Папе это не нравится.

— Оставь ее в покое, — говорит он жене, — она не игрушка. Пускай порезвится.

— Много ты понимаешь! — вскипает жена.

Вот так они идут по дорожке: Абелит, жена и Вита. Идут и молчат. Ему кажется, что жена не права, но сразу не придумаешь, как ей втолковать, что ребенок не кукла и незачем его так расфуфыривать. Не на витрину же выставлять.

Тропка вьется по крутому берегу с ветвистыми липами. Их кроны такие густые, что за ними не слышно, не видно порожистой реки. Вита помахивает игрушечной лейкой. На ней нарисованы большие желтые цветы, каких не бывает в природе. В лучах солнца девочка кажется бабочкой, — порхает от цветка к цветку. У Абелита понемногу теплеет на душе и пропадает охота спорить с женой…

Его видения вдруг исчезли, будто их одним взмахом стерли с большой черной доски. Абелит поднял голову, открыл глаза. За стеклом кабины стоял парень, глядя на него в упор. Заметив, что шофер проснулся, он отошел и принялся изучать висевшее на столбе расписание. Потоптавшись еще для приличия, повернулся и не спеша удалился. Походка у него была человека праздного — тем и привлек внимание. Он один, этот парень, слонялся без дела по площади. Другие стояли в очереди за билетом, разговаривали в ожидании автобуса, что-то увязывали, перекладывали. А этот слонялся.

Вот остановился у газетного киоска. Молодой, лет двадцати пяти, не больше. Худой, шея тонкая, на ней птичья головка. Волосы черные, короткие, ежиком топорщатся. Одежонка самая что ни на есть дешевая. И такая мятая, брюки на коленках мешком висят — сразу видно, после дальней дороги. В руках сверток, обернутый в кусок зеленого брезента и небрежно перевязанный бечевкой. Поглазел на витрину, поплелся обратно к автобусу. Этого человека Абелит видел впервые, но в его одежде, в походке, в манере держаться было что-то удивительно знакомое. Такое трудно объяснить словами, скорее почувствуешь. И чувство это было до того навязчивым, даже мучительным, что Абелит весь насторожился. Он не сводил с парня глаз.

И вдруг, он разгадал причину своей тревоги. Этот парень пришел  о т т у д а. Сомнений быть не могло. Он вернулся оттуда, куда никто не уходит по доброй воле, куда увозят силой и где человек, считая дни, говорит себе: я пробыл здесь уже столько-то, а потом: мне осталось еще столько-то… И теперь, когда все стало ясно, шофер наблюдал за ним с благодушным спокойствием, даже любопытством — так оглядывают старого знакомца, встреченного после длительного перерыва. Когда парень подошел поближе, Абелит распахнул дверцу кабины.

— Эй, приятель! — крикнул он. — Далеко ли ехать?

Парень покосился на него и отвернулся. Абелит успел заметить, что расстегнутый ворот рубахи у него потемнел от грязи, да и шея почернела, хотя лицо вроде чистое, — наверное, утром потер на вокзале под краном.

— А тебе какое дело! — наконец отозвался тот, не оборачиваясь.

— Давно выскочил? Видать, только утром прикатил, — осторожно, словно удочку закидывая, начал Абелит. — И ведь, наверное, тебе ехать куда-то надо, иначе бы здесь не околачивался.

Парень резко обернулся. Придирчиво оглядел шофера. Плечистый, лицо круглое, добродушное, заспанное. Рукава ковбойки закатаны выше локтя. Такому, пожалуй, можно довериться…

— А ты откуда знаешь, что я утром приехал? И все остальное?

— Тебя как стеклышко насквозь видать! — усмехнулся Абелит. — Куда теперь?

— Да мне в Лачкаяс, — неуверенно ответил парень.

— Как раз мой маршрут, конечная остановка. Садись!

Парень все еще колебался.

— Понимаешь, дело какое… Подвернулась дорогой веселая компашка… Сам понимаешь…

— Денег нет, что ли? Не беда, довезу и так.

— А кондуктор? Она же высадит.

— Отстал ты, брат, от жизни! — весело сказал Абелит, хлопнув парня по плечу. — В маленьких автобусах теперь кондуктора нет. Шофер сам продает билеты. Так что полезай в кабину. Чужого места все равно не займешь.

Парень проворно обошел автобус и забрался в кабину. Казалось, он был обрадован возможностью проехать бесплатно, оживился, повеселел и время от времени с благодарностью поглядывал на шофера. Абелит сходил за путевкой и тут же вернулся. Пора было выезжать. Автобус полон, человек шесть или семь стояли в проходе.

И хотя полдень еще не наступил, районный городок уже млел от июльского солнца. Люди забирались подальше в тень; дети лизали мороженое; оголенные по пояс рабочие на перекрестке копали траншеи. Пассажиры заспорили, сколько и с какой стороны положено открывать окна. Один жаловался на сквозняк, другой доказывал, что свежего воздуха бояться нечего. Смеялись, вздыхали, охали…

Абелит про себя посмеивался и, казалось, был доволен самим собой, своим новым знакомым и всем окружающим.

— Чувствуешь? — сказал он соседу. — Не трясет… Весной мостовую покрыли асфальтом. Многое изменилось, не сразу привыкнешь. А эти-то расшумелись! — И Абелит большим пальцем указал за перегородку. — На шоссе выедем, все до последнего окошка задрают. Пылища — не дай бог…

Проехали мост, позади на крутом берегу остались липы. Дрожа от натуги, автобус взобрался на пригорок. Открылся душистый простор полей. Слегка серебрилась рожь, сахарная свекла наглухо укрыла грядки сочной ботвой, клевер стоял в стогах… Вдали у горизонта белело большое здание, судя по просторным окнам, школа. Белое здание под красной крышей… И оттого, что разогретый воздух струился и трепетал, казалось, и школа плывет по раздолью невидимой реки.

— Ты чего ж молчишь? — заговорил Абелит. — На вот, закури. За что тебя упекли? Какая статья?

Парень жадно затянулся сигаретой. Тяжко вздохнул:

— Указ об усилении охраны собственности.

— Вот оно что! Взял, что плохо лежало.

— То-то и оно: лежало не плохо. Не то бы на суде как-нибудь выкрутился.

— Понятно! Как взял: один или с товарищем?

— Один… А твое какое дело?

Абелит негромко запел себе под нос песенку, что-то вроде «Ты куда же, ты куда же, мой петушок?» Парень наблюдал за ним, скосив глаза. Он как будто уже сожалел о своей откровенности. В побуревших от никотина пальцах тлела сигарета. Шофер перестал петь: впереди показался разобранный мост. Автобус свернул на лужок и, мягко покачиваясь на колдобинах, подкатил к временному дощатому настилу. Когда они снова выехали на дорогу и набрали скорость, Абелит спросил как бы между прочим:

— Ты что кипятишься?. Чего в бутылку лезешь?

— А твое какое дело?

Теперь уж это прозвучало не так безобидно, как прежде. Почти злобно. Парень выбросил за окно дотла докуренную сигарету и задиристо вытянул шею. Выхватив из-под ног свой брезентовый сверток, запальчиво крикнул:

— Не хочешь везти дальше, останови. Слышишь, могу сойти! Я тебя ни о чем не просил, сам навязался.

Шофер молчал, будто его это не касалось. У самой дороги убирали клевер. Мужчины снизу подавали огромные вороха, а принимали две девушки. В фуру был впряжен небольшой красный трактор, девушки сверху что-то кричали… Потом все пронеслось, в кабине остался запах клевера, казалось, почти осязаемый. Парень беспокойно глотнул воздуху и покосился на соседа. Тот, дремотно улыбаясь себе самому, глядел вперед, его мускулистые, оголенные по локоть руки покоились на руле.

— Ты вот посоветуй, — все так же благодушно улыбаясь, заговорил Абелит, — как мне быть с дочуркой. Понимаешь, дочка у меня, — объяснил он не без гордости. — И хочу, чтобы моя Вита занималась машинами, техникой… На инженера бы выучить… Ты подумай — инженер! А жена ее вконец избаловала, наряжает как куклу. Бантики, ленточки… Просто беда! Так вот, как ты думаешь, имею я право в это вмешаться или нет?

— Мне-то что до этого? — рявкнул парень. — Мое какое дело?!

Улыбка шофера постепенно погасла, он помрачнел, лицо стало похожим на маску. Теперь за рулем сидел совершенно другой человек — хлебнувший на своем веку горя, претерпевший немало обид и до сих пор о них не забывший.