Как при такой серости проклюнуться слабому ростку человечности? Как уберечь его от холодных ветров?

Матери у Паулиса нет. Ее унесла война.

У меня нет отца и старшего брата. Их тоже унесла война.

В общем-то, был я подростком, но с постаревшей душой, и удивить меня чем-то было трудно: слишком многое пережил, перевидел. Доля такая выпала. Я знал семьи, из которых один сын ушел с коммунистами, а другого забрали в фашистскую армию. Брат брату глотку готов был перегрызть, отец сына убить… Войной загубленные души, заживо в концлагерях сгноенные, на виселицах удушенные, во рвах зарытые… Кто сосчитает их? Я знал людей, вложивших себя в подвиг, — яркими ракетами взметнулись они в ночном небе и угасли. Но я знал одного дядьку из третьей квартиры нашего дома, тот свиной тушей откупился от концлагеря, и знал еще другого, из седьмой квартиры, который за бидон самогона отвертелся от службы в эсэсовском легионе. Мать говорила про них: «Вот стервецы, умеют устраиваться…» Я толком не мог понять, порицает она тех людей или сожалеет, что у самих не нашлось ни туши, ни самогона, чтобы устроиться таким же образом… Потеряв мужа и старшего сына, мать моя, будь на то ее воля, обратила бы меня в клопика и пустила бы под отклеившиеся в углу обои, спрятала бы там, лишь бы сохранить мне жизнь, потому что… кто знает, что может случиться… Закончилась война, но я все еще жил по инерции, словно клоп за отставшими обоями. А тут этот Паулис, искуситель, будь он неладен, с его стремлением вверх да вверх… Но куда, в какие верха он метил?

Паулис ушел, а я еще долго сидел в сквере и все думал, думал, пока голова не закружилась. По правде сказать, я тогда заболел, однако на следующий день пошел-таки в школу. Нарочно отводил глаза от Паулиса, по всему было видно, и он меня избегает. Должно быть, угрызался в душе после вчерашней откровенности… Никогда не раскрывайте сокровенных тайников души, нельзя этого делать, как нельзя нагишом перед людьми бегать. Нехорошо, всем потом неловко.

В тот день я до конца не высидел, должно быть, болезнь моя была настолько очевидна, что учительница Бирзите отослала меня домой. Я слег основательно — на всю зиму. На меня нашло какое-то отупение, и это больше всего пугало мать, но сам я ничего не мог с собой поделать — мне все было до лампочки, хоть так, хоть этак. Доктор объявил, что лучшее лекарство — усиленное питание. Легко сказать — усиленное питание! Мать собрала оставшиеся с довоенных времен вещицы, понесла менять на продукты. Вернулась с бруском масла. Стала резать… А масла там всего-навсего тонкая оболочка, внутри картофельное пюре и черт знает еще что. Мать сидит, роняет слезы и рассказывает: на базаре подошла к ней такая славная деревенская тетушка, в домотканой серой одежонке, глаза синие-пресиние, щеки румяные — симпатичная деревенская тетушка.

А меня смех разбирает. Давно так не смеялся. Потом вдруг вспомнилась сестра Паулиса, стал раздумывать, сколько ж она, интересно, берет со своих клиентов. И как те с нею расплачиваются? Поди догадайся. Может, водкой? Этого добра хватает. Или маслом? Мудреное дело. А если такой клиент вместо масла всучит ей картофельное пюре? Елки-моталки, и до чего человек не додумается, стоит только начать!

А жить-то надо. Чувствую, опять во мне просыпается интерес к окружающему миру. Должно быть, пришло выздоровление. Только что же делать? Мать окинула меня оценивающим взглядом и сказала, что в этом году в школу возвращаться не имеет смысла, столько пропущено…

— Ладно, что-нибудь придумаем, — сказала.

Мать работала дамским парикмахером. Иногда кляла свою профессию — ничего не заработаешь, ничего не унесешь… Однако у этой работы были и свои преимущества, в парикмахерской она заводила полезные знакомства, среди ее клиенток попадались люди, имевшие влияние и вес. И вот она через кого-то, по блату подыскала мне должность… Думаете, министра? Отнюдь! Однако работенка что надо — разнорабочим при столовой. При столовой! В мои обязанности входило грузить, таскать, носить и отвозить… И все. Само собой, ел я там от пуза. Схлебаешь пять тарелок супа, и кажется — стоит нагнуться, суп этот польется из тебя через рот, глаза и уши, а есть все равно хочется, иной раз даже больше, чем до того, как вольешь в себя эти пять тарелок. Только большой котел начинает пустеть, глядишь, поварихи ухнут в него ведро воды, подбросят немного масла, чтобы бурда не казалась совсем пустой… И все едят да нахваливают. Рады-радешеньки, что добрались до большого котла, а кое-кому и вовсе ничего не достается. Сколько суп ни разбавляй водой, кому-то все равно ходить голодным. И такому все нехорошо, недоволен он, ворчит, зубами лязгает, грозится, жалобную книгу требует… Вот балбес! Сам виноват — не сумел устроиться в жизни…

А я забрался на ящик, подложил под голову ватник и лежу себе с подветренной стороны склада. Солнце припекает, из кухни плывет странный аромат — смесь запахов посудных тряпок и протухшей трески, а мне хорошо, так хорошо, ни о чем не хочется думать. Слышу вкрадчивые шаги, чья-то тень падает на лицо, открываю глаза, вижу девушку Марусю, она из беженцев, работает на кухне. Вся зарделась, молча протягивает две теплые котлеты, завернутые в газету. Добрая душа, Маруся! Смущаясь, беру котлеты, а сам глаз не могу оторвать от ее блузки, которую плотно — дальше некуда — распирают молодые груди, так и кажется, вот-вот материя с треском порвется. Ем котлеты, все больше робея, а Маруся ясным взглядом смотрит на меня, и она довольна, что смогла хоть чем-то мне помочь, — сама в жизни перевидала столько плохого, сколько может перевидать человек лишь в войну.

Чем не жизнь — как сыр катаюсь в масле. Но рано или поздно всему приходит конец. Мать с некоторых пор стала коситься на меня, особенно когда случалось вернуться домой попозднее.

— Привольная эта жизнь к добру не приведет, — слышал я, как она жаловалась подруге из парикмахерской. — Отправлю его в школу, может, выучится чему-нибудь полезному.

На самом деле отношение матери к школе было сложным. Довольно парню — то есть мне — протирать штаны на партах, пора самому хлеб зарабатывать, но… В том-то все и дело: школа ничего не стоит, абсолютно ничего, а уж если что-то дается бесплатно, как отказаться? Бери, да и все, авось и школа пригодится в жизни… Милая мама! Я нечаянно подслушал, как она сказала одному дяденьке, который зачастил к нам, имея серьезные виды. «Можно бы, конечно… Только парень подрос, что он, паршивец, скажет?..» Да, они ради нас всем жертвовали.

С осени опять пошел в школу, в последний класс. Мои приятели, окончив школу, разлетелись кто куда. В новый коллектив по-настоящему так и не вписался, чувствовал себя чужаком, а потому частенько вспоминал старых, добрых друзей, в особенности… Силу Слова, Паулиса Равиня. Немало был удивлен, обнаружив, что мне его не хватает. Почему? Откуда я знаю. Возможно, мы оба как-то дополняли друг друга, составляя более или менее единое целое? Возможно. Но где сейчас Паулис?

Слышал, будто он изучает сельское хозяйство. Вот тебе на — с какой стати? Что у него общего с землей? Разве только то, что он продукты в навоз переводит! Да ведь этим каждый занимается, особых знаний тут не требуется, закон природы. А-а, там вроде принимают без конкурса? Это дело другое. Было бы высшее образование. Звезды ли изучать, сардельки ли набивать — один хрен. Что ж, понятно.

Однажды, собравшись с духом, отправился в гости к Паулису. Позвонил. Немного погодя дверь открыла сестра.

— А, это ты! — протянула таким тоном, что я сразу смекнул: ждала кого угодно, только не меня. Приперся вдруг малолетка, ни то ни се. Вроде бы не пьяная, но с перепою — шибануло перегаром. Спичку поднести — и вспыхнет факелом.

Паулис? Нет, Паулис здесь теперь не живет. А не мог бы я сделать доброе дело — отнести и сдать в магазин пустые бутылки? Заодно бы и чекушку принес, а то мочи нет, выпить хочется, хоть ложись и помирай.

Пробормотал что-то — спешу, мол, нет времени, и скорей за дверь. Остановился в сквере, где мы с Паулисом нередко толковали о высоких материях. На душе муторно и грустно, хоть в голос кричи. И вроде бы для этой мути нет особых причин, и для грусти нет причины, и все же вот они здесь, и делай с ними что хочешь. Такое нередко бывает на исходе второго десятка: нападет на тебя безудержный смех, сам не поймешь почему, а то вдруг окунешься в беспросветное отчаяние. Жизнь…