Он мало спал, не пил вино

и вкалывал, кряхтя.

Он овладел наукой, но

не сделал ей дитя.

Эпическая гложет нас печаль

за черные минувшие года:

не прошлое, а будущее жаль,

поскольку мы насрали и туда.

Клиенту, если очень умоляет

и просит хоть малейшего приятства,

сестру свою Надежду посылает

Фортуна, устающая от блядства.

Еврей неделикатен и смутьян;

хоть он везде не более чем гость,

но в узких коридорах бытия

повсюду выпирает, словно гвоздь.

Крича про срам и катастрофу.

порочат власть и стар и млад,

и все толпятся на Голгофу,

а чтоб распяли — нужен блат.

Ко мне вот-вот придет признание,

меня поместят в списке длинном,

дадут медаль, портфель и звание

и плешь посыпят нафталином.

Любовь с эмиграцией — странно

похожи:

как будто в объятья средь ночи

кидается в бегство кто хочет и может.

а кто-то не может, а хочет.

Я счастлив одним в этом веке гнилом,

где Бог нам поставил стаканы:

что пью свою рюмку за тем же с

где кубками пьют великаны.

В каждый миг любой эпохи

всех изученных веков

дамы прыгали, как блохи,

на прохожих мужиков.

Учился, путешествовал, писал,

бывал и рыбаком, и карасем;

теперь я дилетант-универсал

и знаю ничего, но обо всем.

Дух осени зловещий

насквозь меня пронял,

и я бросаю женщин,

которых не ронял.

Россия красит свой фасад,

чтоб за фронтоном и порталом

неуправляемый распад

сменился плановым развалом.

Россияне живут и ждут,

уловляя малейший знак,

понимая, что наебут,

но не зная, когда и как.

Очень грустные мысли стали

виться в воздухе облаками:

все, что сделал с Россией Сталин,

совершил он ее руками.

И Россия от сна восстала,

но опять с ней стряслась беда:

миф про Когана-комиссара

исцелил ее от стыда.

В душе осталась кучка пепла

и плоть изношена дотла,

но обстоят великолепно

мои плачевные дела.

Я ловлю минуту светлую,

я живу, как жили встарь,

я на жребий свой не сетую —

в банке шпрот живой пескарь.

Дым отечества голову кружит,

затвори мне окно поплотней:

шум истории льется снаружи

и мешает мне думать о ней.

В уцелевших усадьбах лишь малость,

бывшей жизни былой уголок —

потолочная роспись осталась,

ибо трудно засрать потолок.

Верна себе, как королева,

моя держава:

едва-едва качнувшись влево,

стремится вправо.

Несясь гуртом, толпой и скопом

и возбуждаясь беспредельно,

полезно помнить, что по жопам

нас бьют впоследствии раздельно.

Я легкомысленный еврей

и рад, что рос чертополохом,

а кто серьезней и мудрей —

покрылись плесенью и мохом.

Порой мы даже не хотим,

но увлекаемся натурой,

вступая в творческий интим

с отнюдь не творческой фигурой.

В час, когда, безденежье кляня,

влекся я душой к делам нечистым,

кто-то щелкал по носу меня;

как же я могу быть атеистом?

Есть люди, которым Господь

не простил

недолгой потери лица:

такой лишь однажды в штаны напустил,

а пахнет уже до конца.

Пробужденья гражданского долга

кто в России с горячностью жаждал —

охлаждался впоследствии долго,

дожидаясь отставших сограждан.

Повсюду, где евреи о прокорме

хлопочут с неустанным прилежанием,

их жизнь, пятиконечная по форме,

весьма шестиконечна содержанием.

Ночь глуха, но грезится заря.

Внемлет чуду русская природа.

Богу ничего не говоря,

выхожу один я из народа.

Когда у нас меняются дела.

молчат и эрудит, и полиглот:

Россия что-то явно родила

и думает, не слопать ли свой плод.

Неясен курс морской ладьи,

где можно приказать

рабам на веслах стать людьми,

но весел не бросать.