Скудею день за днем. Слабеет пламень; тускнеет и сужается окно; с души сползает в печень грузный камень, и в уксус превращается вино. Теперь я стар — к чему стенания?! Хожу к несведущим врачам и обо мне воспоминания жене диктую по ночам. Чего ж теперь? Курить я бросил, здоровье пить не позволяет, и вдоль души глухая осень, как блядь на пенсии, гуляет. В шумных рощах российской словесности, где поток посетителей густ, хорошо затеряться в безвестности, чтоб туристы не срали под куст. Что может ярко утешительным нам послужить под старость лет? Наверно, гордость, что в слабительном совсем нужды пока что нет. Я кошусь на жизнь веселым глазом, радуюсь всему и от всего; годы увеличили мой разум, но весьма ослабили его. Как я пишу легко и мудро! Как сочен звук у строк тугих! Какая жалость, что наутро я перечитываю их! Вчера я бежал запломбировать зуб, и смех меня брал на бегу: всю жизнь я таскаю мой будущий труп и рьяно его берегу. Не жаворонок я и не сова, и жалок в этом смысле жребий мой, с утра забита чушью голова, а к вечеру набита ерундой. Я не люблю зеркал — я сыт по горло зрелищем их порчи: какой-то мятый сукин сын из них мне рожи гнусно корчит. Святой непогрешимостью светясь от пяток до лысеющей макушки, от возраста в невинность возвратясь, становятся ханжами потаскушки. Моих друзей ласкают Музы, менять лежанку их не тянет, они солидны, как арбузы: растет живот и кончик вянет. Стало тише мое жилье, стало меньше напитка в чаше, это годы берут свое, а у нас отнимают наше. Увы, я слаб весьма по этой части, в душе есть уязвимый уголок: я так люблю хвалу, что был бы счастлив при случае прочесть мой некролог. Умру за рубежом или в отчизне, с диагнозом не справятся врачи; я умер от злокачественной жизни, какую с наслаждением влачил. В последний путь немногое несут: тюрьму души, вознесшейся высоко, желаний и надежд пустой сосуд, посуду из-под жизненного сока. Том второй
Не в силах жить я коллективно: по воле тягостного рока мне с идиотами — противно, а среди умных — одиноко. Живя легко и сиротливо, блажен, как пальма на болоте, еврей славянского разлива, антисемит без крайней плоти. Глава 1 ОТ ЖЕНЩИНА: ОНА ГРУСТИТ, ЧТО ЗЕРКАЛО ЕЕ ТОЛСТИТ Природа женская лиха и много мужеской сильней, но что у бабы вне греха, то от лукавого у ней. Смотрит с гвоздика портрет на кручину вдовию. А миленка больше нет — скинулся в Жидовию. Добро со злом природой смешаны, как тьма ночей со светом дней; чем больше ангельского в женщине, тем гуще дьявольское в ней. Была и я любима, теперь тоскую дома, течет прохожий мимо, никем я не ебома. Душа болит, свербит и мается. и глухо в теле канителится, если никто не покушается на целомудрие владелицы. Старушка — воплощенное приличие, но в память, что была она лиха, похоже ее сморщенное личико на спекшееся яблоко греха. Все переменилось бы кругом, если бы везде вокруг и рядом женщины раскинули умом, как сейчас раскидывают задом. Мечты питая и надежды, девицы скачут из одежды; а погодя — опять в одежде, но умудреннее, чем прежде. Носишь радостную морду и не знаешь, что позор — при таких широких бедрах такой узкий кругозор. Улетел мой ясный сокол басурмана воевать, а на мне ночует свекор, чтоб не стала блядовать. Родясь из коконов на свет, мы совершаем круг в природе, и бабочки преклонных лет опять на гусениц походят. |
