Вчера, ты было так давно!

Часы стремглав гоняют стрелки.

Бывает время пить вино,

бывает время мыть тарелки.

Я днями молчу и ночами,

я нем, как вода и трава;

чем дольше и глубже молчанье,

тем выше и чище слова.

Клянусь я прошлогодним снегом,

клянусь трухой гнилого пня,

клянусь врагов моих ночлегом —

тюрьма исправила меня.

Я взвесил пристально и строго

моей души материал:

Господь мне дал довольно много,

но часть я честно растерял,

а часть усохла в небрежении,

о чем я несколько грушу

и в добродетельном служении

остатки по ветру пушу.

Минуют сроки заточения,

свобода поезд мне подкатит,

и я скажу: «Мое почтение!» —

входя в пивную на закате.

Подкинь, Господь, стакан и вилку,

и хоть пошли опять в тюрьму,

но тяжелее, чем бутылку,

отныне я не подниму.

Судьбы моей причудливое устье

внезапно пролегло через тюрьму

в глухое, как Герасим, захолустье,

где я благополучен, как Муму.

Все это кончилось, ушло,

исчезло, кануло и сплыло,

а было так нехорошо,

что хорошо, что это было.

Приемлю тяготы скитаний,

ничуть не плачась и не ноя,

но рад, что в чашу испытаний

теперь могу подлить спиртное.

С тех пор, как я к земле приник,

я не чешу перстом в затылке.

я из дерьма сложил парник,

чтоб огурец иметь к бутылке.

Живу, напевая чуть слышно,

беспечен, как зяблик на ветке,

расшиты богато и пышно

мои рукава от жилетки.

Я — ссыльный, пария, плебей,

изгой, затравлен и опаслив,

и не пойму я, хоть убей,

какого хера я так счастлив.

Я странствовал, гостил в тюрьме,

любил,

пил воздух, как вино,

и пил вино, как воздух,

познал азарт и риск, богат недолго был

и вновь бездонно пуст. Как небо

в звездах.

Не соблазняясь жирным кусом,

любым распахнут заблуждениям,

в несчастья дни я жил со вкусом,

а в дни покоя — с наслаждением.

Что ни день — обнажившись по пояс,

я тружусь в огороде жестоко,

а жена, за мой дух беспокоясь,

мне читает из раннего Блока.

Я снизил бытие свое до быта,

я весь теперь в земной моей судьбе,

и прошлое настолько мной забыто,

что крылья раздражают при ходьбе.

Мне очень крепко повезло:

в любой тюрьме, куда ни деньте,

мое пустое ремесло

нужды не знает в инструменте.

Порядка мы жаждем! Как формы

для теста.

И скоро мясной мускулистый мессия

для миссии этой заступит на место,

и снова, как встарь, присмиреет Россия.

Меня растащат на цитаты

без никакой малейшей ссылки,

поскольку автор, жид пархатый,

давно забыт в сибирской ссылке.

Когда уходил я, приятель по нарам,

угрюмый охотник, таежный медведь,

«Послушай, — сказал он, — сидел ты

недаром,

не так одиноко мне было сидеть».

Кочевник я. Про все, что вижу.

незамедлительно пою,

и даже говный прах не ниже

высоких прав на песнь мою.

Есть время жечь огонь и сталь ковать,

есть время пить вино и мять кровать;

есть время (не ума толчок, а сердца)

поры перекурить и осмотреться.

Мир так непостоянен, сложен так

и столько лицедействует обычно,

что может лишь подлец или дурак

о чем-нибудь судить категорично.

О девке, встреченной однажды,

подумал я со счастьем жажды.

Спадут ветра и холода —

опять подумаю тогда.

Что мне в раю гулянье с арфой

и в сонме праведников членство,

когда сегодня с юной Марфой

вкушу я райское блаженство?

Ко мне порой заходит собеседник,

неся своих забот нехитрый ворох,

бутылка — переводчик и посредник

в таких разноязыких разговорах.

Брожу вдоль древнего тумана,

откуда ветвь людская вышла:

в нас есть и Бог, и обезьяна;

в коктейле этом — тайны вишня.