Как жаль, что из-за гонора и лени

и холода, гордыней подогретого,

мы часто не вставали на колени

и женщину теряли из-за этого.

В тюрьме я понял: Божий глас

во мне звучал зимой и летом:

налей и выпей, много раз

ты вспомнишь с радостью об этом.

Чума, холера, оспа, тиф,

повальный голод, мор детей…

Какой невинный был мотив

у прежних массовых смертей.

А жизнь продолжает вершить

поединок

со смертью во всех ее видах,

и мавры по-прежнему душат блондинок,

свихнувшись на ложных обидах.

Едва в искусстве спесь и чванство

мелькнут, как в супе тонкий волос,

над ним и время и пространство

смеются тотчас в полный голос.

Суд земной и суд небесный —

вдруг окажутся похожи?

Как боюсь, когда воскресну,

я увидеть те же рожи!

Клянусь едой, ни в малом слове

обиды я не пророню,

давным-давно я сам готовил

себе тюремное меню.

Лишен я любимых и дел, и игрушек,

и сведены чувства почти что к нулю,

и мысли — единственный вид

потаскушек,

с которыми я свое ложе делю.

Когда лысые станут седыми,

выйдут мыши на кошачью травлю,

в застоявшемся камерном дыме

я мораль и здоровье поправлю.

Весной врастают в почву палки,

шалеют кошки и коты,

весной быки жуют фиалки,

а пары ищут темноты.

Весной тупеют лбы ученые,

и запах в городе лесной,

и только в тюрьмах заключенные

слабеют нервами весной.

Читая позабытого поэта

и думая, что в жизни было с ним,

я вижу иногда слова привета,

мне лично адресованные им.

В туманной тьме горят созвездия,

мерцая зыбко и недружно;

приятно знать, что есть возмездие

и что душе оно не нужно.

За женщиной мы гонимся упорно,

азартом распаляя обожание,

но быстро стынут радости

от формы

и грустно проступает содержание.

Занятия, что прерваны тюрьмой,

скатились бы к бесплодным разговорам,

но женщины, не познанные мной,

стоят передо мной живым укором.

Язык вранья упруг и гибок

и в мыслях строго безупречен,

а в речи правды — тьма ошибок

и слог нестройностью увечен.

Тюремный срок не длится вечность,

еще обнимем жен и мы,

и только жаль мою беспечность,

она не вынесла тюрьмы.

Среди тюремного растления

живу, слегка опавши в теле,

и сочиняю впечатления.

которых нет на самом деле.

Доставшись от ветхого прадеда,

во мне совместились исконно

брезгливость к тому, что неправедно,

с азартом к обману закона.

Не с того ль я угрюм и печален,

что за год, различимый насквозь,

ни в одной из известных мне спален

мне себя наблюдать не пришлось?

Тюрьма, конечно, — дно и пропасть,

но даже здесь, в земном аду,

страх — неизменно верный компас,

ведущий в худшую беду.

Моя игра пошла всерьез —

к лицу лицом ломлюсь о стену,

и чья возьмет — пустой вопрос,

возьмет моя, но жалко цену.

Мы предателей наших никак

не забудем

и счета им предъявим за нашу судьбу,

но не дай мне Господь недоверия

к людям,

этой страшной болезни, присущей рабу.

Какие прекрасные русские лица!

Какие раскрытые ясные взоры!

Грабитель. Угонщик. Насильник.

Убийца.

Растлитель. И воры, и воры, и воры.

В тюрьме о кладах разговоры

текут с утра до темноты,

и нежной лаской дышат воры,

касаясь трепетной мечты.

Какие бы книги России сыны

создали про собственный опыт!

Но Бог, как известно, дарует штаны

тому, кто родился без жопы.

Жизнь — серьезная, конечно,

только все-таки игра,

так что фарт возможен к вечеру,

если не было с утра.

Мне роман тут попался сопливый,

как сирот разыскал их отец,

и, заплакав, уснул я, счастливый,

что всплакнуть удалось наконец.

Под этим камнем я лежу.

Вернее, то, что было мной,

а я теперешний — сижу

уже в совсем иной пивной.