В тюрьму посажен за грехи

и, сторожимый мразью разной,

я душу вкладывал в стихи,

а их носил под пяткой грязной.

И по сущности равные шельмы,

и по глупости полностью схожи

те, кто хочет купить подешевле,

те, кто хочет продать подороже.

Все дороги России — беспутные,

все команды в России — пожарные,

все эпохи российские — смутные,

все надежды ее — лучезарные.

Божий мир так бестрепетно ясен

и, однако, так сложен притом,

что никак и ничуть не напрасен

страх и труд не остаться скотом.

Нет, не судьба творит поэта,

он сам судьбу свою творит,

судьба — платежная монета

за все, что вслух он говорит.

Живущий — улыбайся в полный рот

и чаще пей взбодряющий напиток;

в ком нет веселья — в рай не попадет,

поскольку там зануд уже избыток.

Последнюю в себе сломив твердыню

и смыв с лица души последний грим,

я, Господи, смирил свою гордыню,

смири теперь свою — поговорим.

Нет, не бездельник я, покуда голова

работает над пряжею певучей:

я в реки воду лью,

я в лес ношу дрова,

я ветру дую вслед, гоняя тучи.

Не спорю, что разум, добро и любовь

движение мира ускорили,

но сами чернила истории — кровь

людей, непричастных к истории.

По давней наблюдательности личной

забавная печальность мне видна:

гавно глядит на мир оптимистичней,

чем те, кого воротит от гавна.

Жаждущих уверовать так много,

что во храмах тесно стало вновь,

там через обряды ищут Бога,

как через соитие — любовь.

Мне наплевать на тьму лишений

и что меня пасет свинья,

мне жаль той сотни искушений,

которым сдаться мог бы я.

Волшебен мир, где ты с подругой;

женой становится невеста;

жена становится супругой,

и мир становится на место.

Фортуна — это женщина, уступка

ей легче, чем решительный отказ,

а пластика просящего поступка

зависит исключительно от нас.

Не наблюдал я никогда

такой же честности во взорах

ни в ком за все мои года,

как в нераскаявшихся ворах.

Лежу на нарах без движения,

на стены сумрачно гляжу;

жизнь — это самовыражение,

за это здесь я и сижу.

Здравствуй, друг, я живу хорошо,

здесь дают и обед и десерт;

извини, написал бы еще,

но уже я заклеил конверт.

За то, что я сидел в тюрьме,

потомком буду я замечен,

и сладкой чушью обо мне

мой образ будет изувечен.

Не сваливай вину свою, старик,

о предках и эпохе спор излишен:

наследственность и век — лишь

черновик,

а начисто себя мы сами пишем.

Поскольку предан я мечтам,

то я сижу в тюрьме не весь,

а часть витает где-то там,

и только часть ютится здесь.

Любовь, ударившись о быт,

скудеет плотью, как старуха,

а быт безжизнен и разбит,

как плоть, лишившаяся духа.

Есть безделья, которые выше трудов,

как монеты различной валюты,

есть минуты, которые стоят годов,

и года, что не стоят минуты.

По счастью, я не муж наук,

а сын того блажного племени,

что слышит цвет, и видит звук,

и осязает запах времени.

Вчера я так вошел в экстаз,

ища для брани выражения,

что только старый унитаз

такие знает извержения.

Как сушат нас число и мера!

Наседка века их снесла.

И только жизнь души и хера

не терпит меры и числа.

Счастливый сон: средь вин сухих,

с друзьями в прениях бесплодных

за неименьем дел своих

толкую о международных.

Чтоб хоть на миг унять свое

любви желание шальное.

мужик посмеет сделать все,

а баба — только остальное.

Как безумец, я прожил свой день,

я хрипел, мельтешил, заикался;

я спешил обогнать свою тень

и не раз об нее спотыкался.

Забавно слушать спор интеллигентов

в прокуренной застольной духоте,

всегда у них идей и аргументов

чуть больше, чем потребно правоте.