Мне жалко всех, кого в азарте топтал я смехом на заре — увы, но кротость наша в марте куда слабей, чем в октябре. Восхищенные собственным чтением, два поэта схлестнули рога, я смотрю на турнир их с почтением, я люблю тараканьи бега. Стихов его таинственная пошлость мне кажется забавной чрезвычайно, звуча как полнозвучная оплошность, допущенная в обществе случайно. Гетера, шлюха, одалиска — таят со мной родство ментальное, искусству свойственно и близко их ремесло горизонтальное. Снимать устав с роскошных дев шелка, атласы и муары, мы, во фланель зады одев, изводим страсть на мемуары. Настолько он изношен и натружен, что вышло ему время отдохнуть, уже венок из лавров им заслужен — хотя и не на голову отнюдь. Читатель нам — как воздух и вода, читатель в нас поддерживает дух; таланту без поклонников — беда; беда, что у людей есть вкус и слух. В похмельные утра жестокие из мути душевной являлись мне мысли настолько глубокие, что тут же из виду терялись. Почувствовав тоску в родном пространстве, я силюсь отыскать исток тоски: не то повеял запах дальних странствий, не то уже пора сменить носки. Он талант, это всем несомненно, пишет сам и других переводит, в голове у него столько сена, что Пегас от него не отходит. Ругал эпоху и жену, искал борьбы, хотел покоя, понять умом одну страну грозился ночью с перепоя. Беспечный чиж с утра поет, а сельдь рыдает: всюду сети; мне хорошо, я идиот, а умным тяжко жить на свете. Глупо думать про лень негативно и надменно о ней отзываться: лень умеет мечтать так активно, что мечты начинают сбываться. Пот познавательных потуг мне жизнь не облегчил, я недоучка всех наук, которые учил. Глупо гнаться, мой пишущий друг, за читательской влагой в глазу — все равно нарезаемый лук лучше нас исторгает слезу. Он воплотил свой дар сполна, со вдохновеньем и технично вздувая волны из гавна, изготовляемого лично. Нет, я на лаврах не почил, верша свой труд земной: ни дня без строчки — как учил меня один портной. Жили гнусно, мелко и блудливо, лгали и в стихе, и в жалкой прозе; а в раю их ждали терпеливо — райский сад нуждается в навозе. Меня любой прохожий чтобы помнил, а правнук справедливо мной гордился, мой бюст уже лежит в каменоломне, а скульптор обманул и не родился. ТРЕТИЙ ИЕРУСАЛИМСКИМ ДНЕВНИК 1995 Я лодырь, лентяй и растяпа, но в миг, если нужен я вдруг — на мне треугольная шляпа и серый походный сюртук. ВСЕ, КОНЕЧНО, МЫ БРАТЬЯ ПО РАЗУМУ, ТОЛЬКО ОЧЕНЬ КАКОМУ-ТО РАЗНОМУ Наш век имел нас так прекрасно, что мы весь мир судьбой пленяли. а мы стонали сладострастно и позу изредка меняли. По счастью, все, что омерзительно и душу гневом бередит. не существует в мире длительно, а мерзость новую родит. Вовек я власти не являл ни дружбы, ни вражды, а если я хвостом вилял — то заметал следы. Сейчас полны гордыни те, кто, ловко выбрав час и место, в российской затхлой духоте однажды пукнул в знак протеста. Вор хает вора возмущенно, глухого учит жить немой, галдят слепые восхищенно, как ловко бегает хромой. Кто ярой ненавистью пышет, о людях судя зло и резко — пусть аккуратно очень дышит, поскольку злоба пахнет мерзко. Нас много лет употребляли, а мы, по слабости и мелкости, послушно гнулись, но страдали от комплекса неполноцелкости. В нас никакой избыток знаний, покров очков-носков-перчаток не скроет легкий обезьяний в лице и мыслях отпечаток. |
