От выпивки в нас тает дух сиротства, на время растворяясь в наслаждении, вино в мужчине будит благородство и память о мужском происхождении. Всегда в разговорах и спорах по самым случайным вопросам есть люди, мышленье которых запор сочетает с поносом. Умеренность, лекарства и диета, замашка опасаться и дрожать — способны человека сжить со света и заживо в покойниках держать. Так Земля безнадежно кругла получилась под божьей рукой, что на свете не сыщешь угла, чтоб найти там душевный покой. Толпа людей — живое существо; и разум есть, и дух, и ток по нервам, и даже очень видно вещество, которое всегда всплывает первым. Ты был и есть в моей судьбе, хоть был общенья срок недолог; я написал бы о тебе, но жалко — я не гельминтолог. Хотя, стремясь достигнуть и познать, мы глупости творили временами, всегда в нас было мужество признать ошибки, совершенные не нами. Всегда вокруг родившейся идеи, сулящей или прибыль или власть, немедленно клубятся прохиндеи, стараясь потеснее к ней припасть. Судить людей я не мастак, поняв давным-давно: Бог создал человека так. что в людях есть гавно. Враги мои, бедняги, нету дня, чтоб я вас не задел, мелькая мимо; не мучайтесь, увидевши меня: я жив еще, но это поправимо. Должна воздать почет и славу нам толпа торгующих невежд: между пеленками и саваном мы снашиваем тьму одежд. В ОРГАНАХ СЛАБОСТЬ, ЗА КОЛИКОЙ
СПАЗМ СТАРОСТЬ НЕ РАДОСТЬ, МАРАЗМ НЕ ОРГАЗМ Начал я от жизни уставать, верить гороскопам и пророчествам, понял я впервые, что кровать может быть прекрасна одиночеством. Утрачивает разум убежденья, теряет силу плоть и дух линяет: желудок — это орган наслаждения, который нам последним изменяет. Не из-за склонности ко злу, а от игры живого чувства любого возраста козлу любезна сочная капуста. Белый цвет летит с ромашки, вянут ум и обоняние, лишь у маленькой рюмашки не тускнеет обаяние. Увы, красавица, как жалко, что не по мне твой сладкий пряник, ты персик, пальма и фиалка, а я давно уж не ботаник. Смотрю на нашу старость с одобрением, мы заняты любовью и питьем; судьба нас так полила удобрением, что мы еще и пахнем и цветем. Того, что будет с нами впредь, уже сейчас легко достигнуть: с утра мне чтобы умереть — вполне достаточно подпрыгнуть. Стало сердце покалывать скверно, стал ходить, будто ноги по пуду; больше пить я не буду, наверно, хоть и меньше, конечно, не буду. К ночи слышней зловещее цоканье лет упорное, самая мысль о женщине действует как снотворное. В душе моей не тускло и не пусто, и, даму если вижу в неглиже, я чувствую в себе живое чувство, но это чувство юмора уже. К любви я охладел не из-за лени, и к даме попадая ночью в дом, упасть еще готов я на колени, но встать уже с колен могу с трудом. Зря девки не глядят на стариков и лаской не желают ублажать: мальчишка переспит — и был таков, а старенький — не в силах убежать. Время льется даже в тесные этажи души подвальные, сны мне стали сниться пресные и уныло односпальные. С увлечением жизни моей детектив я читаю, почти до конца проглотив. Тут сюжет уникального кроя: сам читатель — убийца героя. Кипя, спеша и споря, состарились друзья, и пьем теперь мы с горя, что пить уже нельзя. Болтая и трепясь, мы не фальшивы, мы просто оскудению перечим; чем более мы лысы и плешивы, тем более кудрявы наши речи. Подруг моих поблекшие черты бестактным не задену я вниманием, я только на увядшие цветы смотрю теперь с печальным пониманием. |
