— А почему он передумал?

— Из-за меня, — просто ответила она. — Я всегда его переубеждаю. Но это было нелегко, ты же журналист и всё такое.

Год назад это удивило бы меня. Когда работаешь в газете, твоё лицо не так известно, как лица звёзд или телерепортёров. Но недавние события всё изменили. Я больше ни за кем не шпионю.

— Твой отец не любит журналистов?

— Ему не нравится огласка. Когда будешь говорить с ним, тебе придётся обещать, что не используешь в статьях ничего, что услышишь.

— Не знаю, смогу ли это пообещать.

— Конечно, сможешь. Впрочем, это ваше дело, как договоритесь.

За разговором мы шли по цилиндрическому коридору, выстланному идеальным зеркалом. Когда мы приблизились к следующей зеркальной стене, такой же, как та, которую я увидела первой, Гретель прошла сквозь неё, не замедляя шага. Когда она отдалилась примерно на метр, стена исчезла, открыв новый длинный участок галереи. Я оглянулась — стена была позади. Просто и эффективно. Пробуренные коридоры выстланы полем, и через равные промежутки в них располагаются барьеры безопасности. Эта новая технология, чем бы она ни была, способна произвести революцию в лунном строительстве.

Меня распирало от вопросов о ней, но не покидало внутреннее ощущение, что покамест вопросы не слишком уместны, понять бы, каково моё положение. Я очутилась здесь из-за детского каприза, и неплохо бы выяснить, насколько Гретель на моей стороне, и заручиться её расположением.

— Ну так что… — запустила я пробный шар. — Понравились тебе игрушки?

— Ой, перестань! — ответила она (не слишком многообещающее начало…) — Я из них уже выросла.

— А сколько тебе? — не исключено, что я с самого начала в ней ошибалась; она может оказаться старше меня.

— Одиннадцать, но я развита не по годам. Все так говорят.

— Особенно папа?

Она улыбнулась:

— Папа — никогда. Он называет меня ходячим аргументом в пользу ретроспективного контроля рождаемости. Ну ладно, ладно, игрушки мне, конечно, понравились, но скорее как забавные древности. Собака нравится куда больше. Как её зовут?

— Уинстон. Так ты из-за него уговорила отца впустить меня?

— Нет. Мне не так уж трудно завести собаку.

— Тогда не понимаю. Я так старалась тебя заинтересовать!

— Да? Вот и отлично! Но, чёрт возьми, Хилди, я бы и так впустила тебя, даже если бы ты сидела на попе ровно.

— Почему?

Гретель остановилась, повернулась ко мне, и одного взгляда на её лицо мне хватило, чтобы понять, что будет дальше. Я уже видела такое выражение не раз.

— Потому что ты работаешь в "Вымени". Обожаю эту газету! Расскажи, каким был Сильвио на самом деле!

Большинство моих разговоров с Гретель рано или поздно сводилось к Сильвио, обычно после долгих восторженных бесед о молодой поросли звёзд телевидения и музыки — идолах современных подростков. В общей сложности я брала у Сильвио интервью три раза, присутствовала на светских мероприятиях с его участием раз двадцать и там обменялась с ним примерно дюжиной реплик. Но это не имело значения. В глазах Гретель и это было на вес золота. Она раза в два сильнее, чем большинство её ровесниц, была одержима знаменитостями и их славой и ловила каждое моё слово.

Естественно, я многое приукрашивала. Если уж делала это в печати, почему не делать для Гретель? А ещё я добросовестно изобретала для неё интимные подробности жизни юных звёзд, о большей части из которых и не слышала, не говоря уже о том, чтобы их встречать.

Так ли уж это страшно? Полагаю, да, лгать маленькой девочке ужасно, но я делала в жизни и худшие вещи — а ей, что, больно было от моего вранья? Начать с того, что сомнительна моральная ценность всей индустрии сплетен во главе с "Выменем" и "Дерьмом" — но индустрия эта очень древняя и в качестве таковой должна удовлетворять основополагающую человеческую потребность. Но хватит уже мне тут за это извиняться. Основное отличие моих статей от моих баек для Гретель в том, что кропала я по большей части злостные сплетни, а истории для Гретель были добрыми. Я рассматривала их как плату за право оставаться рядом. Если Шахерезада заслуживала такое право сказками, чем хуже Хилди Джонсон?

Я была благодарна Гретель за то, что она взяла меня за руку на первой прогулке по поверхности. Дыхание — возможно, одно из самых недооцененных удовольствий в жизни. Вы замечаете, что дышите, когда что-либо пахнет приятно, проклинаете дыхание, когда что-либо воняет, но в остальное время просто не думаете о нём. Оно так же естественно, как… вы видите? Чтобы по-настоящему оценить его, попробуйте зажать себе рот и нос минуты на три или даже дольше — так долго, сколько понадобится, чтобы вы оказались на грани обморока. И, обещаю вам, первый вдох, который вернёт вас к жизни с порога смерти, будет сладчайшим из всего, что вы когда-либо испытывали.

А теперь попробуйте не дышать полчаса.

Предполагалось, что кислорода в моём новом лёгком хватит именно на такой срок, плюс-минус пять или семь минут.

— Считай, что оно на полчаса, — посоветовал Аладдин, когда устанавливал мне его. — Так лучше для твоей же безопасности.

— Я скорее буду думать, что оно минут на пятнадцать, — возразила я, — а может, и вовсе на пять.

Я сидела у него в клинике с разверстой левой стороной грудной клетки. Отвратительная серая масса, которая раньше была моим левым лёгким, лежала в тазике на столе, будто товар дня в мясной лавке.

— Не разговаривай, — предупредил Аладдин, — потерпи, пока я не отлажу работу дыхательной системы, — и вытер капельку крови с уголка моего рта.

— …или на одну, — упрямо договорила я.

Он взял новое лёгкое — блестящую металлическую штуковину в форме лёгкого, с несколькими свисающими трубками, — и принялся закреплять его в грудной клетке. Процесс сопровождался хлюпаньем и звуками, похожими на сосание. Ненавижу операции!

Я было приняла своё лёгкое за новейшее изобретение, но когда навела справки о технологиях, связанных с вакуумом, выяснила, что революционной в нём была лишь часть. Всё остальное — скомпоновано из давних отвергнутых изобретений.

Хайнлайновцы были не первыми, кто работал над проблемой приспособления человеческого тела к лунной поверхности. Они всего лишь первыми нашли более-менее практичное решение. Большую часть искусственного лёгкого, которое Аладдин мне имплантировал, занимал резервуар со сжатым кислородом. Остальная часть представляла собой блок сопряжения, позволявший выпускать кислород прямо мне в кровь и одновременно очищать её от углекислого газа. Некоторые другие имплантаты служили для выпуска газа через специальные отверстия в коже и тем самым для отведения тепла. Ни одно устройство не было новым; эксперименты с большей частью из них проводились ещё в пятидесятом году.

Но в пятидесятом году, так сказать, время расцвета железных дорог ещё не пришло. Система была непрактичной. Для защиты от жары и холода всё ещё требовалась одежда, а система должна была защищать и от того, и от другого — от крайностей, никогда не совпадавших на Земле, — плюс ещё ограждать кожу от действия вакуума, стравливать избыточное тепло и отвечать длинному списку других требований. Купить такие костюмы было можно; за последний год я купила их два. Разумеется, они стали намного совершеннее саркофагов, в которые упаковывались первые исследователи космоса, но работали по тем же принципам. И притом лучше, чем пересаженное лёгкое. Если в конце концов всё равно нужно надевать скафандр, какая польза от тридцатиминутного запаса воздуха на месте лёгкого? Чем дольше вы собираетесь пробыть на поверхности, тем больший запас воздуха вам придётся нести в рюкзаке на спине, совсем как когда-то Нилу Армстронгу.

Для долгого пребывания снаружи хайнлайновцы тоже берут внешние резервуары. Но проблему скафандра они решили: попросту отключают его, когда не пользуются им.

Полагаю, решили они и психологическую проблему, связанную с новым скафандром: как подавить панический рефлекс, возникающий, когда не дышишь нормально слишком долго. Но подозреваю и то, что ответ такой же, какой дают детям на первых уроках плавания: тренируйся почаще и подольше, и перестанешь бояться.