Дальше было ещё много чего, и всё тревожное, но по большей части это было повторное обсуждение уже сделанного или мои бесплодные попытки сказать ГК, что всё будет в порядке, что есть полным-полно причин жить дальше, что жизнь прекрасна… предоставляю вам самим судить, насколько пустыми звучали эти слова из уст девки, не так давно пытавшейся вышибить себе мозги.

Почему ГК пришёл со своей исповедью именно ко мне, у меня так и не хватило духа спросить. Могу лишь догадываться, что причина в предположении, будто тот, кто пытался покончить с собой, лучше поймёт суицидные стремления, чем тот, кто не пытался, и с большей вероятностью даст полезный совет. Но я таких советов не дала. Я по-прежнему понятия не имела, переживу ли двухсотлетие Вторжения.

Помню, как подумала с атавистическим восторгом, какая могла бы получиться великолепная статья об этом. Ну, ну, мечтай-мечтай, Хилди. Во-первых, кто во всё это поверит? Во-вторых, ГК откажется от своих слов, — он мне сам сказал, — а без подтверждения материала хотя бы одним источником информации даже Уолтер не решился бы ничего публиковать. Как добыть фактическое подтверждение подобных вещей — ума не приложу, это далеко за пределами моих скромных исследовательских способностей.

Но кое-что продолжало меня беспокоить. И пришлось задать об этом вопрос:

— Ты упомянул о вирусе. Сказал, что гадаешь, не мог ли заразиться болезненным стремлением к смерти от всех тех людей, что кончают с собой.

— Да?

— Ну… а откуда ты знаешь, что заразился от нас? Может, это мы заразились от тебя.

Для ГК одна триллионная доля секунды — всё равно что… ну, не знаю, по меньшей мере несколько дней для нас, по человеческим ощущениям времени. ГК хранил молчание двадцать секунд. Потом взглянул мне в глаза и произнёс:

— А что, интересная мысль.

Две собаки, любимицы пожарной команды далматины Франсин и Керри, встречали восход под вывеской, которая гласила:

Они пристально глядели на восток, на восходящее солнце, с той абсолютной сосредоточенностью, на которую, кажется, способны только собаки. Вдруг они навострили уши, нетерпеливо облизываясь, и вскоре даже человеческому уху стал различим весёлый трезвон велосипедного звонка.

Из-за невысокого холма показалась новая училка. Далматины радостно затявкали, завидев её, и пустились следом, а она покатила по пыльной дороге к городу.

Она ехала, крепко держась за руль руками в перчатках, выпрямив спину, и походила бы на Алмиру Галч[67], не будь она такой хорошенькой.

Одета она была в белую накрахмаленную гибсоновскую[68] английскую блузку с длинным рукавом, кружевное кашне, прихваченное у горла скромным зажимом, и чёрную юбку тонкого сукна по моде, соответствующей времени. Подол предохраняло от попадания в цепной блок велосипеда устройство, придуманное самой училкой. На ногах у неё были чулки и патентованные кожаные сапожки на пуговицах с двухдюймовыми каблуками, а на голове — жёлтая соломенная дамская шляпка с низкой тульей, украшенная бантом из розовой ленты и небольшим страусиным пером, трепыхавшимся на ветру. Волосы были подобраны вверх и стянуты в пучок, щёки слегка нарумянены.

Училка проехала вниз по Конгресс-стрит, огибая самые крупные выбоины. Она миновала кузню, извозчичий двор и новое здание пожарной части. Рядом с ним во дворе сверкал полированными латунными деталями новенький пожарный насос и валялись в пыли пустые шланги. Они там валялись всё время, за исключением дней, когда нью-остинские волонтёры выезжали с экипировкой на учения. Училка пересекла перекрёсток с Олд Спэниш Трейл. Салун "Аламо" был ещё закрыт, зато открыты двери "Тревис-отеля". Швейцар выметал пыль на улицу. Он на мгновение отвлёкся, помахал учительнице, и она помахала в ответ. Одна из собак подбежала к нему приласкаться, затем поспешно пустилась вдогонку.

Старый извозчичий двор сносили, а на его месте строили новый бордель. Голые сосновые стропила ещё не утратили свежую желтизну, в утреннем воздухе разносился запах смолы и стружки.

Велосипедистка проехала мимо ряда мелких лавочек, с деревянными пешеходными дорожками, перилами коновязи и поилками у фасадов, доехала почти до самой баптистской церкви и остановилась в аккурат перед парадной дверью небольшого школьного здания, сверкающего свежей красной краской. Здесь она спешилась, прислонила велосипед к стене школы и достала из корзины на багажнике стопку книг. Дверь была не заперта, учительница вошла в здание, но вскоре снова вышла и привязала к флагштоку на фасаде два полотнища: знамя Техасской Республики и звёздно-полосатый флаг. Она подняла их на самый верх и некоторое время стояла, запрокинув голову, заслонив глаза от солнца, слушая мелодичный перестук цепей по железному флагштоку и хлопанье полотнищ на ветру.

Затем она вернулась в школу и принялась звонить в колокол. Под крышей колокольни раздражённо завозилась дюжина летучих мышей, отдыхавших от долгой ночной охоты. Перезвон школьного колокола разнёсся над сонным городком, и вскоре появились дети. Они спешили по Конгресс-стрит, готовые к началу нового учебного дня.

Вы уже догадались, что новая училка — это я?

Хотите верьте, хотите нет, но так и есть.

Кого я пытаюсь разыграть? Ни в коем случае я не могла бы вообразить, будто способна многому научить детей Западного Техаса. Формировать юные умы — вовсе не моё дело. Этому надо учиться годами.

Но погодите-ка! Здесь, как часто бывает в исторических парках, всё не совсем так, как кажется.

Я занималась с детьми четыре часа в день, с восьми до полудня. После обеда они все переходили в другое помещение, совсем неподалёку от центра для посетителей, и там им давали настоящее образование, соответствующее требованиям Лунной Республики. Получая его лет пятнадцать, сорок процентов школьников действительно научатся читать. Представьте себе!

Так что я была всего лишь декорацией для туристов. Именно этим доводом мэр Диллон и городской совет в конце концов убедили меня согласиться на такую работу. Этим, а ещё заверениями, что родителям по большому счёту нет дела до того, что мы проходим каждое утро, притом что техасцы в массе своей гораздо больше, нежели горожане за пределами парка, озабочены тем, чтобы дети научились "читать, писать и считать". Причудливость последнего замечания меня и привлекла.

По правде говоря, преодолев первые месяцы (когда я частенько думала, что мелкие ублюдки вот-вот с ума меня сведут), я втянулась. Годами я жаловалась всем, кого могла заставить постоять спокойно достаточно долго, чтобы меня выслушать, что мир вот-вот развалится ко всем чертям, и всё из-за недостатка грамотности. Логичная позиция для журналиста печатного издания. И вот мне выпал шанс своими руками хотя бы немного поправить положение.

Методом проб и ошибок я постигла, что научить детей читать не трудно. Проб? Скорее злоключений. Прежде чем я выработала свою систему, сколько раз мне подкладывали лягушек в ящики стола, сколько шариков из жёваной бумаги угодило в мой затылок! Что же до ошибок, их я наделала кучу, и первой и самой главной было полагать, будто бы встреча с великими литературными произведениями сама по себе привьёт ученикам такую же любовь к слову, какую всегда ощущала я. Всё оказалось намного сложнее, и я уверена, что потеряла много времени, заново изобретая велосипед. Но в конце концов сработало сочетание старых методов с новыми, дисциплины со здоровым юмором, наказания с поощрением. Я не одобряю мысль, что не стоит изучать такой предмет, который не удаётся обратить в весёлую игру, но не верю и в то, что детям можно что-либо насильно вбить в головы. Но вот что поразительно: я могла бы их бить. На стене классной комнаты висит ореховый пруток, и мне дозволено им пользоваться. Я обнаружила, что возглавляю одну из немногих школ, где многие сотни лет разрешены телесные наказания. Родители против них не возражают, ибо техасцы не подвержены новомодным и легкомысленным веяниям, а Лунный Совет по образованию вынужден скрепя сердце допустить их, поскольку такие наказания — часть исследовательского проекта, утверждённого ГК и Советом по древностям.