Так что же такое у меня в тарелке: настоящий черепаховый суп или похлёбка, лишь напоминающая его по вкусу? В конце-то концов, любовь это или нет? Временно условимся: сойдёт и это, пока нечто лучшее не подвернётся.

— Хилди… думаю, нам больше не стоит встречаться.

Что за звон в ушах? Это разбиваются вдрызг все мои умопостроения. А ещё я услышала звук кинжала, пронзающего мне сердце. Крик ещё не вырвался, но он был уже близок, близок.

— Почему ты так сказал? — спросила я, изо всех сил стараясь, чтобы в голосе не прорвалось страдание.

— Поправь меня, если ошибаюсь. Мне показалось, что у тебя ко мне… нечто большее, чем просто хорошее отношение, с тех пор как… с той самой ночи.

— Поправить тебя? Да я люблю тебя, остолоп.

— Только ты могла признаться в этом так изящно. Ты мне нравишься, Хилди, и всегда нравилась. Мне даже — понятия не имею, почему — нравились ножи, что ты вонзала мне в спину, не раз и не два. Я мог бы дорасти до любви к тебе, но в этом-то и трудность, пока что это далеко не так…

— Крикет, да не переживай ты…

— …и дальше мы не пойдём. Но это не главное, из-за чего я хочу порвать с тобой прежде, чем это станет для нас серьёзно.

— Но для меня уже…

— Знаю, и мне очень жаль.

Он вздохнул, и мы оба проводили взглядом Уинстона. Тот пустился в погоню за каким-то воображаемым устойчивым к безвоздушному пространству зайцем и скрылся в тени "Хайнлайна". Теперь лишь верхушку огромного корабля освещало солнце. В Деламбре закат наступает позже, чем в Парке Армстронга. От верхнего корпуса всё ещё отражалось достаточно света, чтобы мы могли ясно видеть друг друга, хотя и не так отчётливо, как при яростном свете дня.

— Крикет…

— Думаю, нет смысла скрывать: я солгал тебе, — признался он. — Бастер хотела приехать, ей хочется с тобой познакомиться, её забавляют мои рассказы о тебе. Это я не хочу её знакомить с тобой. Ты знаешь, как я берегу её, но по-другому я не могу; мне не хочется, чтобы у неё было такое детство, как у меня, и я не стану объяснять тебе, что имею в виду. Дело в том, что с тобой творится что-то странное — скорее всего, творится, иначе ты не жила бы в Техасе. Не знаю, что именно происходит, и не желаю знать, по крайней мере прямо сейчас. Но мне бы не хотелось, чтобы это затронуло Бастер.

— И это вся беда? Эй, чувак, да я завтра же перееду. Ну, может, учительницей ещё недельку-две проработаю, пока не подыщут новую…

— Ничего хорошего из этого не выйдет, потому что это ещё не всё.

— Ну-ну, пай-мальчик, послушаем, что ещё со мной не так.

— Давай на этот раз без шуток, Хилди. Кое-что не даёт тебе покоя. Возможно, это связано с причиной твоего увольнения и переезда в Техас, а может, и нет. Но я кое-что чувствую, что-то очень нехорошее. И не хочу знать, что это… Обещаю, что разделил бы с тобой все беды, если бы не мой ребёнок. Я бы выслушал тебя и попытался помочь. Но посмотри мне в глаза и скажи, что я не прав.

Когда минуту спустя он так и не дождался прямого взгляда и не услышал отрицания, он снова вздохнул и положил мне руку на плечо:

— Что бы это ни было, я не хочу её в это втягивать.

— Понимаю. Надо думать.

— Вряд ли понимаешь, у тебя-то никогда не было детей! Но я поклялся себе, что моя личная жизнь под запретом, пока дочь не вырастет. Из-за этого я дважды отклонил выгодное предложение, и мне плевать. Но сейчас и мне больно — от мысли, как нам могло бы быть хорошо вместе.

Он дотронулся до нижней части забрала моего гермошлема — наверно, хотел приподнять мне подбородок. Я взглянула на него, и он подбодрил:

— Может быть, у нас ещё всё будет, лет этак через десять.

— Если я столько проживу.

— Всё так плохо?

— Так может быть.

— Хилди, я чувствую…

— Просто уходи, ладно? Мне хочется побыть одной.

Он кивнул и оставил меня.

Я немного побродила вокруг, не теряя из виду ярко светящийся пузырь палатки и прислушиваясь к лаю Уинстона по радио. Зачем вообще радиопередатчик в скафандре для собак? Хотя почему бы нет.

Именно такого рода был серьёзный вопрос, который я задала себе. Похоже, ни о чём более важном у меня думать не получалось.

Я не слишком хорошо умею описывать мучительные чувства. Вероятно, потому, что не наделена даром их испытывать. Ощущала ли я опустошённость? Да, но не такую ужасную, как можно было бы предположить. С одной стороны, я любила Крикета не так давно, чтобы потеря его оставила в душе столь зияющую пустоту. Но с другой, и это важнее, я пока не сдалась. Не думаю, что и вы способны сдаться так легко. Я знала, что ещё позвоню ему и что, чёрт возьми, буду умолять его, может быть, даже со слезами. Обычно это действует на мужчин, и где-то там в глубине плоти у Крикета есть сердце, как и у меня.

Так что я была подавлена, спору нет. Но не сказать, чтобы уничтожена. Я была далеко не на грани самоубийства. Далеко-далёко, за много миль от него.

И вот тогда я впервые почувствовала слабую боль в голове. С таким количеством наноботов под черепушкой, как у нас, обычную головную боль давно и успешно искоренили. Мигрень тоже канула в глубину веков; вот, правда, лёгкую пульсирующую боль в висках или лбу медицина сочла вне своей компетенции. Вполне вероятно, потому, что люди сами себе её внушают. При некоторых обстоятельствах она нам желанна и необходима.

Но мои ощущения были иными. Я прислушалась к ним и поняла, что болят скорее глаза, оттого, что кто-то или что-то затеяло с ними игру. Боковым зрением я кое-что видела или, скорее, не видела, оно-то и сводило меня с ума. Я перестала мерить шагами лунный пейзаж и огляделась. Несколько раз мне чудилось, будто удалось что-то заметить, но от пристального взгляда это ускользало. Может, это были те призраки, о которых говорила Бренда. До корпуса гигантского заброшенного корабля было в прямом смысле рукой подать, так что же ещё могло здесь быть?

Мимо вприпрыжку пронёсся Уинстон, подскакивая на бегу, будто пытался что-то схватить. И я наконец разглядела, что, и улыбнулась: всё оказалось так просто! Глупый пёс всего-то навсего гнался за бабочкой. Возможно, именно её я и заметила самым краешком глаза. Бабочку.

Я развернулась и зашагала обратно к палатке (а пёс), думая, что неплохо бы пропустить стаканчик-другой (гнался) или, чёрт подери, нализаться в стельку, тем более есть из-за чего за бабочкой и тут я снова развернулась, но уже не увидела никаких насекомых — естественно, ведь мы же не в Техасе, мы в Деламбре, Уинстон, и здесь нет чёртова воздуха… и я уже почти было списала всё на игру пьяного воображения, как вдруг прямо передо мной материализовалась голая девчонка и пробежала семь шагов — я и теперь совершенно отчётливо вижу это мысленным взором, один, два, три, четыре, пять, шесть, семь — а потом снова канула туда, где исчезают призраки, прошмыгнув так близко от меня, что почти задела.

Я журналист. Выслеживаю новости. И я погналась за ней, после того как невесть сколько простояла неподвижно, будто статуя в парке, не в силах пошевелиться. Разумеется, я никого не поймала; единственным разумным объяснением моих видений были последние лучи солнца. Оно зашло уже так далеко за горизонт, что света давало не больше, чем свечка. И бабочку я тоже не догнала.

Но почувствовала, как пёс легонько толкается о мою ногу. И увидела, что внутри его скафандра мигает красная лампочка, означающая, что воздуха там осталось на десять минут. Его приучили поворачивать к дому, едва завидит такой огонёк. Я наклонилась и потрепала собачий гермошлем. Пёс не почувствовал ласки, но, видимо, оценил намерение и благодарно облизнулся. Я выпрямилась, напоследок огляделась кругом и произнесла:

— Ах, Уинстон, похоже, мы уже не в Канзасе.

Иезекииль видел колесо. Моисей видел пылающий куст. Джо Смит видел ангела Морония, а каждый электронный проповедник со времён Билли Сандея видел шанс заполучить хорошие рейтинги в лучшее эфирное время и больше денег, чем можно унести.