Я воздержалась от пения — всё равно слов не знаю, а сборники церковных гимнов никто не раздавал. Зато публика на трибунах старалась за десятерых. На мгновение гул поднялся просто невообразимый. Верховный Перцер спокойно стоял, сложив руки, и со счастливой улыбкой взирал на свою паству. Когда песня подошла к концу, он снова подался вперёд, и я поняла: вот оно!

— А теперь настал момент которого вы все так ждали! — произнёс он. — Имя человека что отныне будет жить среди звёзд…

Пока он говорил, свет почти совсем погас. Воцарилась тишина, я прямо услышала, как все кругом взволнованно вдохнули… если только тут не постаралась акустическая система. Затем снова раздался голос Верховного Перцера.

— … это СИЛЬВИО!!!!!

На сцену упал одинокий луч прожектора, и в ярком световом пятне оказался ОН. Я знала это, я так и так была на девяносто девять процентов уверена — и всё равно сердце затрепетало, не потому лишь, что я оказалась права, а потому, что это было так справедливо! Нет, я сама не верила во всю эту перцеровскую муть, но он-то верил! И верхом справедливости было, что его так высоко почитают люди, верящие в то же, что и он. У меня почти что ком к горлу подкатил.

Я вскочила на ноги вместе со всеми. Аплодисменты разразились с оглушительной силой, и какая разница, были ли они дополнительно усилены динамиками, спрятанными в потолке! Сильвио достаточно нравился мне, пока я была мужчиной. Но я не рассчитывала на то сногсшибательное впечатление, что он произвёл на меня как на женщину. Он стоял там, на сцене, красивый и высокий, и отвечал на всеобщее восхищение всего лишь мелким ироничным жестом — помахивал рукой, будто бы и не понимал по-настоящему, за что его все так любят, но готов был принять эту любовь, просто чтобы нас не обидеть. Фальшь, тут всё было фальшивым, и я отлично это знала. Самомнение у Сильвио ого-го, просто титанических размеров. Если и был на Луне кто-то, кто переоценивал его воистину потрясающий талант, так это был он сам. Но кто среди нас первым бросит в него камень — у кого есть хоть искорка такого же таланта?.. Уж точно это буду не я.

На сцену выкатили клавишную установку и поставили перед Сильвио. Это было поистине волнующе — ведь могло означать, что Сильвио зазвучит по-новому. Последние три года он творил чудеса на телесной арфе. Я подалась вперёд, чтобы услышать первые аккорды — и так поступили все присутствовавшие, за исключением одного человека. Когда он потянулся к клавишам, правая сторона его головы взорвалась.

Где вы были, когда… Подобная история разражается каждые двадцать лет, и все, кого ни спроси, точно знают, что они делали, когда их застигла страшная новость. Где была я, когда убили Сильвио? Метрах в десяти от него, достаточно близко, чтобы увидеть, что произошло, раньше, чем услышала выстрел. Для меня время остановилось, обрушилось, я двигалась и существовала вне его. Во мне в те минуты не было ничего от журналиста и ещё меньше от героини. Я вообще не люблю риск — но тут вскочила и ринулась семимильными шагами на сцену, чтобы подхватить Сильвио, пока он не упал. Но он безвольно рухнул, изуродованная голова стукнулась об пол. Я наклонилась над ним, взяла за плечи и приподняла — наверное, тогда я и была ранена, потому что вдруг увидела, как моя кровь брызнула ему в лицо… у него на щеке разверзлась большая дыра… и что-то заклокотало у него в голове, едва не выплёскиваясь через огромную рану в черепе… Это не опишешь, надо видеть своими глазами. Возможно, это самый популярный фрагмент голографической съёмки, сделанный когда-либо. Обычно его показывают вперемежку с кадрами, заснятыми камерой Крикет — на них видно, как я вздрогнула от звука второго выстрела, подняла голову и посмотрела через плечо, в поисках стрелявшего. Это и спасло меня саму от вышибания мозгов, когда раздался третий выстрел. Следователи утверждают, что пуля пролетела в нескольких сантиметрах от моей щеки. Я не видела, как она достигла цели, но когда повернулась обратно, увидела, что она натворила. Лицо Сильвио уже было повреждено второй разрывной пулей, той, которая ранила меня навылет, а этой, третьей, было более чем достаточно, чтобы разрушить жалкие остатки серого вещества. В многострадальной голове появилась новая рана, но она была уже лишней — первая пуля сделала своё чёрное дело.

Вот тогда-то у Крикет и получился её знаменитый стоп-кадр. Прожектор ещё включён, и в его луче я приподнимаю Сильвио за плечи. Голова его запрокинута, глаза открыты, но уже остекленели, их почти и не видно за кровавой пеленой. Я воздеваю окровавленную руку вверх в немом вопросе. Не помню, чтобы я вскидывала руку, и знать не знаю, что это был за вопрос — разве что извечное: "За что?!".

В следующие часы воцарилась суматоха, как всегда неизбежно бывает в подобных случаях. Кучка телохранителей оттеснила меня в сторону. Прибыла полиция. Посыпались вопросы. Кто-то заметил, что у меня идёт кровь, и тут я впервые осознала, что меня зацепило. Пуля пробила ровное отверстие в верхней части моего левого предплечья и слегка задела кость. А я-то удивлялась, почему рука не слушается. Вовсе не тревожилась, а просто удивлялась. Я не почувствовала ни малейшей боли от раны. К тому времени, как я должна была её ощутить, рука давно была залечена и выглядела как новенькая. С тех пор меня не единожды пытались уговорить оставить на месте раны шрам в память о том дне. Конечно, я могла бы использовать его, чтобы произвести впечатление на кучу начинающих журналистов в "Слепой свинье", но сама мысль об этом мне противна.

Крикет сразу же выбежала, в попытке догнать убийцу. Никто не знал, кто он или она и как ему или ей удалось скрыться, так что началось неизбежное соревнование: кто выследит преступника и первым возьмёт у него интервью. Но это ни капли не интересовало меня. Я продолжала сидеть там, где меня оставили в покое — возможно, в шоке, хотя машины-медики заявили, что шока нет. А Бренда стояла рядом, тоже неподвижная, хоть я и видела, что ей не терпится поскорей смыться и написать о случившемся — хотя бы о маленькой части.

— Дурочка! — сказала я ей, когда наконец её заметила, и в моём голосе прозвучало нечто вроде нежности. — Хочешь, чтобы Уолтер тебя уволил? Кто-нибудь снял информацию с моей камеры? Не помню.

— Я сняла. Уолтер уже получил материал и сейчас как раз просматривает его.

В руке у Бренды был свежий номер "Вымени", она таращилась на ужасающие кадры. Мой телефон надрывался, и не нужно было учёной степени по дедуктивной логике, чтобы знать, что звонит Уолтер и жаждет спросить, что я делаю. Я выключила аппарат. Если бы Уолтеру было позволено писать законы, он счёл бы это тяжким правонарушением.

— Начинай действовать, — подтолкнула я Бренду. — Посмотри, удастся ли выследить Крикет. Где она, там будут и новости. И постарайся не дать ей оставить на твоей спине слишком много отметин, когда она погонится за тобой.

— А вы куда, Хилди?

— А я домой.

Именно туда я и отправилась.

Домашний телефон мне тоже пришлось отключить. Я сделалась частью самой громкой истории за всю мою жизнь, и все журналисты Вселенной жаждали задать мне вопрос для затравки: "Каково это, Хилди — погрузить руку в ещё тёплые мозги единственного человека на Луне, которого ты уважала?" Подобные обстоятельства известны под поэтичным названием высшей справедливости.

Во искупление всех моих грехов я вскоре включила телефон и побеседовала с четырьмя-пятью газетчиками, которых считала лучшими, да с улыбчивым гомункулом[50], известным в "Вымени" как главный по новостям. Каждому из них я дала пятиминутное насквозь лживое интервью, сказала в точности ту ерунду, что ждала услышать публика. В конце каждого разговора я жаловалась на нервное истощение и обещала дать более подробное интервью через пару-тройку дней. Разумеется, это никого не устроило, и время от времени входная дверь моей квартиры буквально трещала под натиском разочарованных журналистов. Но тщетно они бились о герметично закрытую дверь из трёхдюймовой стали…