Если бы теоретическая физика и математика были отданы на откуп женщинам, человеческая раса давно бы уже достигла звёзд.

Я утверждаю это, основываясь на собственном опыте. Ни один мужчина, даже самый целеустремлённый, не в состоянии проникнуть в сущность ужасной геометрии родоразрешения. Я уверена: имея знания, которые позволили бы взглянуть на проблему перемещения объекта размером X извне наружу через отверстие размером X/2 с точки зрения топологии или геометрии Лобачевского, хотя бы одна из миллиардов женщин, угнетённых родовыми схватками, уже из одного желания прекратить боль сделала бы открытие, касающееся множественности измерений или гиперпространства. Сверхсветовые путешествия стали бы предрешённым делом. Что же до Эйнштейна, любая женщина за тысячу лет до него легко открыла бы переменность времени и пространства, будь у неё нужные инструменты. Время относительно? Ха! Об этом могла сказать и праматерь Ева. Сделай глубокий вдох и тужься, дорогая, тридцать секунд или вечность — смотря что наступит позже.

Я не стала описывать повреждения, которые получила во время второго сеанса Прямого Интерфейса с Главным Компьютером, по многим причинам. Одна из них — такую боль невозможно описать. Другая — человеческий разум плохо запоминает боль, и Господь-Создатель был прав, что сделал именно так. Я знаю, что было больно; не могу вспомнить, насколько, но чертовски уверена, что рожать больнее, уже хотя бы потому, что роды никак не кончались. По этим причинам и по другим, имеющим отношение к той малости, что ещё осталась от частной жизни в наш век всеобщей открытости, я не слишком много расскажу здесь о том процессе, что предрёк Господь в книге Бытия, главе 3, стихе 16: "…Умножая умножу скорбь твою в беременности твоей; в болезни будешь рождать детей…" И всё это за кражу одного несчастного яблочка?

У меня начались схватки. И продолжались тысячу лет, то есть весь день до вечера.

Я почти ничего не знала о родах, и этому нет серьёзных оправданий. Я видела много старых фильмов и могла бы запомнить из них, что сцена — по большей части комичная — наступления долгожданного события часто разыгрывается раньше времени. В своё оправдание могу сослаться на целый век упорядоченной жизни, такой, в которой поезд, назначенный прибытием в 8:17:15, неизменно прибывал именно в 8:17:15. В моём мире почта работает быстро, дёшево и без перебоев. Вы вправе ожидать, что ваша посылка прибудет на другой конец города за пятнадцать минут, а в другую точку планеты — менее чем за час. Когда мы заказываем межпланетный звонок, телефонная компания не вправе жаловаться на солнечную бурю, даже ей не позволено создавать помехи; мы ожидаем, что телефонисты как-нибудь справятся с этим, и они справляются. Мы так избалованы хорошим сервисом и жизнью в мире, где всё работает, что самая распространённая жалоба на телефонную компанию — я говорю о тысячах злобных писем каждый год — вызвана задержкой соединения при звонке условной тёте Ди-Ди на Марс. Не кормите нас баснями о скорости света, скулим мы; просто дайте нашего абонента.

Вот потому-то первая схватка и застала меня врасплох. Маленький мерзавец не должен был проситься наружу ещё почти две недели. Я знала, что всегда есть возможность раннего начала, но полагала, что в таком случае позвоню врачу и он вышлет мне почтой лекарство, которое прекратит безобразие. И точно в нужный день я бы явилась в клинику, другое лекарство запустило бы схватки, и мне пришлось бы полежать с книгой, с планшетом или занять себя проверкой ученических работ, в ожидании, пока мне подадут должным образом умытого, посыпанного присыпкой, спелёнатого и мирно спящего ребёнка. Конечно, я знала, как это бывало раньше, но страдала от заблуждения, которому, вероятно, подвержено и большинство из вас. Мне казалось, что уж я-то, чёрт подери, точно застрахована от подобного. Мы разом перестали беспокоиться насчёт родов, как только начали выращивать детей в пробирках, а что, нет? И если наш разум твёрдо убеждён, что всё будет в порядке, как посмеет наше собственное тело нас предать? Я сохранила все эти заблуждения, невзирая на недавние события, которые могли бы научить меня, что мир далеко не всегда такой упорядоченный, каким я привыкла его считать.

И вот моя матка заявила о своей независимости, сначала лёгким сокращением, потом спазмом, и совсем скоро — огромной волной боли, похожей на худший приступ запора, чем у парня в анекдоте, когда он попытался отложить пресловутый кирпич.

Я не герой и не стоик. После сороковой или пятидесятой волны я решила, что лучше быстрая смерть, чем такие муки, встала и вышла из пещеры с намерением сдаться. "Ну куда ещё может быть хуже? — рассудила я. — Вдвоём с ГК мы уж точно одолеем эту напасть".

Но поскольку я не героический стоик, это и спасло мне жизнь; после того, как сорок первая или пятьдесят первая схватка опрокинула меня на землю, прямо в грязь, я произвела небольшие подсчёты и выяснила: прежде чем доберусь до ближайшего выхода на поверхность, меня накроют ещё триста схваток. Так что я вернулась в пещеру, как только снова смогла встать, рассудив, что лучше уж умереть там, чем в раскисшей глине.

Неумолимо сокращавшиеся проблески ясного рассудка между приступами боли я использовала, чтобы как можно лучше припомнить тот источник народной мудрости, из которого знала о деторождении: старые добрые фильмы. Но только не чёрно-белые. Если смотреть только их, можно вообразить, будто детей приносит аист, а беременные женщины нисколько не полнеют. Из таких фильмов можно заключить, будто бы после родов может сохраниться аккуратная причёска и безупречный макияж. Но в конце двадцатого века было снято несколько фильмов, запечатлевших роды во всей неприглядности. И когда я припомнила их, мне стало ещё хуже. Чёрт побери, несколько женщин в них умерли от родов. Я живо припомнила сцены кровотечений, использования акушерских щипцов, рассечения промежности… и это ещё были далеко не все ужасы…

Но в ходе нормальных родов есть неизменные этапы, на их последовательность я только и могла рассчитывать — и принялась готовиться. Порылась в мешке Уолтера и обнаружила бутылки с водой, марлю, дезинфицирующее средство, нитки и нож. Я разложила всё это перед собой, и получился жутковатый домашний хирургический набор, только обезболивающего не хватало. Теперь мне оставалось лишь дождаться смерти.

Такова тёмная сторона родов. Но была и светлая. Давайте пропустим возбуждённое описание натужного кряхтения на корточках; того, как от натуги я перекусила ветку; крови и слизи. В какой-то миг я потянулась вниз и нащупала маленькую головку у себя между ног. Это был момент равновесия между смертью и жизнью. Возможно, самый близкий к идеальному моменту из всего того, что я когда-либо переживала, и причины этого мне никогда не удавалось описать. Боль ещё не стихла, может быть, была даже на пике. Но если болит долго, в конце концов восприятие притупляется; вероятно, в нейронных сетях срабатывают автоматические размыкатели, а может, просто приучаешься по-новому постигать боль. Может, приучаешься с ней мириться. Я смирилась с болью, когда мои пальцы скользили по крохотному личику и я чувствовала, как от моих прикосновений открывается и закрывается ротик. Ещё несколько секунд сын всё ещё был частью моего тела.

Тогда я впервые ощутила материнскую любовь. Я почувствовала, что не хочу потерять сына. Знала, что сделаю что угодно, лишь бы не терять его.

О, я по-прежнему сильно хотела, чтобы он наконец полностью родился — и всё же некая часть меня желала ещё побыть в этом состоянии равновесия… Относительности… Боль, любовь, страх, жизнь и смерть двигались со скоростью света, замедляя время до полной сосредоточенности на одном идеальном мгновении, когда моя матка стала центром Вселенной, а всё, что вовне, внезапно утратило значение.